Вне закона

Десантники наперебой расспрашивали о казни бургомистра Кульшичей. Щелкунов — он не отводил напряженного взгляда от Барашкова, скупо рассказывавшего о последнем ужине иуды,—  побледнел и, перебивая Николая, решительно объявил о споем намерении собственноручно уничтожить следующего предателя.

— И я с тобой! — не очень уверенно вызвалась Надя. Ей тоже хотелось скорее испытать себя.

Самсонов медленно обвел нас всех взглядом и веско и убежденно произнес:

— Кровь иуды-предателя не марает рук. Изменник — не человек, а гад ползучий.

Уничтожение врага народа не убийство, а акт гуманности. Если враг не сдается.

Надя смотрела на изрядно помятый портрет Гитлера, брезгливо вздернув нос. Через ее плечо глядела на плакат Алла.

— Гляди, запоминай! Может, Адольф завтра с вами в лесу тут повстречается,—  насмешливо процедил Щелкунов, высмеивая, видимо, свои собственные честолюбивые мечты,—  А что? Придет сюда, косой черт, по ягоды, а вы, девки, цап его!..

— А Витька-то! — засмеялась Надя. — Штаны порвал, а глядит гордо — будто самого

Гитлера в лес привел!

— Вы, ребята, откуда? — спросил Барашков Токарева и Покатило. — Что за группа у вас?

— Кухарченко! — внезапно перебил Барашкова командир. Он кивнул на Барашкова и меня: — Займись-ка ими, втолкуй им мой приказ!

Лешка-атаман ухмыльнулся и отвел нас в сторону.

— Дело в том, — сказал он, когда мы уселись на плащ-палатке,—  что я, как вы знаете, всего-навсего лейтенант и обязан подчиняться капитану Самсонову, а вы должны подчиняться мне. Понятно?

Что ты мелешь, Лешка? — спросил сбитый с толку Баращков. — Куда гнешь?

Какой ты лейтенант? Самсонов, так тот — политрук...

— Товарищ Барашков,—  тоном упрека начал Кухарченко,—  капитан Самсонов прав: вы и в самом деле забыли про суб... субординацию. Мне, капитану и лейтенанту Бокову он ведь тоже лейтенант — придется всерьез заняться вашей дисциплиной. Так вот, больше не забывайте: Самсонов — капитан, а я и Боков — -лейтенанты. Этих самых окруженцев мы решили присоединить к себе,—  понизив голос, проговорил он вдруг серьезно, оглядываясь на Токарева и Покатило,—  а у них почти все средние командиры. Не станем же мы, десантники, подчиняться окруженцам. Ясно? — Он вскочил и сильным рывком выдернул из-под нас палатку. У него смеялись теперь не только глаза, но и губы: — Ну, мелочь пузатая, хватит рассиживаться на командирском имуществе!

— Вот оно что!.. — протянул Барашков и, помрачнев вдруг, спросил, поднимаясь на ноги: — А я кто, тоже лейтенант?

— А вы все — младшие командиры,—  усмехнулся Кухарченко и пошел к кружку

«командиров», оживленно беседовавших со своим «капитаном», оставив нас искать утешение во внезапном производстве.

— Ну, а ты кто? — спросил я Щелкунова. В стороне от товарищей он разводил костер. — Ефрейтор?

— Разве нам не одним приказом присвоили старшинское звание? — усмехнулся Володька. — А если всерьез говорить, то не нравится мне этот маскарад. Все мы, выходит, самозванцы. Но командир говорит, что нам не до церемоний, не до фанаберий: нас одиннадцать, а против нас вся махина фашистского вермахта. Кстати... — Володька с видом заговорщика оглянулся по сторонам. — Начинается заваруха! Заметил, Кухарченко и Боков оба лейтенантами вдруг стали? В чем тут дело? Боков, понимаешь, пытался отговорить Самсонова от объединения с этими ребятами. Это, говорит, нарушит указания «Центра», нам велели, мол, заниматься только разведкой и диверсией, нам нельзя обрастать людьми, создавать отряды: мы должны оставаться маленькой группкой. И все в этом роде. Самсонов ему на это отвечает, что не может он отказать людям, раз они хотят бороться за Родину, сколько бы их ни приходило. Чуешь, какая заваруха началась!

— Ну, это не наше дело,—  сказал я, поразмыслив. — А при чем тут Кухарченко?

— Как при чем? С Боковым-то командир разругался? А что ему мешает Лешку своим заместителем сделать?.. Тьфу, черт! Все спички извел! — Он стал на колени, раздул щеки. — Фу! — Володька потер кулаком глаза. — Эх вы! Не догадались с Барашковым топор у бургомистра одолжить.

Вдвоем мы кое-как развели костер, сходили по воду в болотце, повесили котелки надогнем. Надя, весело напевая, крошила финкой гречневые концентраты.

Я подошел к товарищам.

— В общем,—  говорила Алла Буркова,—  мы уже порядком насолили здешней немчуре: мины, расстрелы... Как бы нам не пришлось вскорости покинуть этот Хачинский лес.

— Да и дезертир ваш,—  усмехнулся связной от группы Курпоченко Виктор Токарев, богатырь в летном комбинезоне,—  может наделать нам всем кучу неприятностей. Придет к немцам с повинной и выложит им ключ от нашей лесной квартиры, где деньги лежат!..

— Какой дезертир?! — в один голос спросили мы с Барашковым.

Токарев не успел ответить: полил дождь, хотя небо было солнечным, безоблачно синим. Это был настоящий душ, отвесный, сверкающий, частый. Все полезли под плащ-палатку и под парашюты — их Кухарченко принес ночью из Рябиновки.

Под веселый, звонкий шум сверкающего слепого дождя Щелкунов рассказал Барашкову и мне о бегстве Гришки, товарища Гущина и Богданова, ушастого приймака из Рябиновки.

Гришка сбежал под утро с поста у лагеря и уже больше не возвращался.

Богданов так объяснил причину бегства своего бывшего друга:

— Не поверил, видать, в нашу силу. Армия, мол, вон какая сила — пушки, танки — и то не могла с немцем совладать. А у нас и вовсе мало силенок, с бору по сосенке, не устоим против немца, плетью обуха не перешибешь: словом, артель «Напрасный труд», перестреляют, перевешают, а для него главное — шкуру свою соблюсти. Немец-то, слыхать, опять наступает, на Керчь, Севастополь, похваляется — Харьков взял... Да и всегда был Гришка слаб в коленках. Таких людей в этой сторонке «баязливцами» зовут.

Щелкунов, никогда не стеснявшийся вслух выражать свои мысли, грубо заметил:

— Если так, то, наверно, и ты, и твой Гущин тоже смотаетесь да и выдадите нас немцам. Куда теперь этот Гришка денется? Одна дорога ему — к фрицам! На месте командира я не брал бы в нашу комсомольскую десантную группу всяких окруженцев и тем более военнопленных, пусть и беглых...

Лицо Богданова налилось кровью, глаза зло сверкнули из-под сдвинутых бровей, но, прежде чем он смог возразить, послышался громкий голос Самсонова:

— Если, Щелкунов, я еще раз услышу подобные разговоры — ты разлагаешь коллектив — уйдешь от нас ты, а не Богданов и Гущин!

Токарев и ни слова не промолвивший Покатило обменялись тревожными взглядами, потупились в неловком молчании. Щелкунов, бледный, с перекошенным лицом, проговорил:

— Вам известно, Георгий Иванович, как расценивает сталинский устав сдачу в плен?

— А вам известно, Щелкунов, как расценивает устав неповиновение командиру? И я тебе не «Георгий Иванович», а «товарищ командир»! Понятно? И к сведению всех бойцов: я не потерплю антагонизма между десантниками и партизанами. За всякое проявление вражды карать буду... Расстреливать буду!

— Опять расстреливать... — пробормотала Надя, помешивая прутиком кашу в котелках. — Воевать-то когда начнем?

По бледному лицу Самсонова пробежала нервная судорога, и он привычным жестом потер пальцами лоб и дергавшиеся брови.

— Все в сборе? — спросил командир. Голос его еще был тугим от волнения. — Расскажите-ка про свою группу,—  обратился он к Токареву и Покатило,—  про то, как зимовали тут.

— Да что рассказывать... — проговорил раскатистым басом Токарев, с улыбкой поглаживая давно не бритый подбородок. Он сидел согнувшись, подпирая массивной головой верх палатки. — Нас двадцать человек. Командиром — лейтенант Курпоченко, я у него помощником, комиссар — старший политрук Полевой. Все мы были в плену или в окружении, осели в этом районе...

— В приймаках? — не без ехидства полюбопытствовал Щелкунов.

— Вот именно. Как говорят белорусы, приймачья доля — собачья. Сам я старший сержант, стрелок-радист. Был лейтенантом в кадровой — да разжаловали за лихачество в воздухе. Сбили меня над Брестом. В октябре дотопал я до этих вот мест, да и застрял в Смолице. В Смолице много окруженцев, приймаков этих самых, зимовало. Дело еще в том, что из Быхова в Смолицу наши до немцев мучной склад перевезли, так что было чем прокормиться, не делая из еды культа, да и староста там хороший, свой человек. Работали, конечно. Возили картошку с поля, хлеб молотили, за дровами ездили, на базар, на мельницу. Раза три немец наезжал, тогда прятались в болоте. Посылал немец жителей шоссейку расчищать, так мы не ходили, а вот когда оружие, что на полях сражений осталось, приказали собирать, то охотно взялись за дело: всякий хлам в Быхов возили, а все исправное оружие прятали. Хватит его на большой отряд. Ну что еще? Тесали зимой березу, точили веретена для прях... Сам я с Дальнего Востока, человек городской, инженером-строителем был, а всему научился. Слыхать было, что в Моги-леве наши пленные на морозе насмерть мерзнут. Каждое утро немцы на машинах мертвецов вывозили из лагеря и сваливали в кучу за авиационным городком — человек сто, сто пятьдесят. В Быхове евреев всех расстреляли — набили целый противотанковый ров, пулеметами старых и молодых покосили. Землицей их слегка присыпали, а весной