Страница 2 из 8
Когда мы только приехали в отель, хозяйка невзначай обронила: эта фреска XIV века, настоящий памятник Позднего Возрождения.
Тогда я подумала: набивает цену. А сейчас смотрела на синьору и ждала: может, она еще что-нибудь мне подскажет.
Под внимательным взглядом католической синьоры анестезия стала медленно уходить в небытие. Появились естественная в моих обстоятельствах боль и в то же время ощущение неоднозначности случившегося. Может, дело вовсе не в другой женщине. А в чем тогда? Или в ком?
Глаза на фреске оставались непроницаемыми – в них не было ни ответа, ни глубины сострадания.
«Помоги себе сам!» – подытожила я, навсегда покидая злосчастный номер.
В самолете выяснилось новое обидное обстоятельство. Вадим поменял билет. Не захотел лететь рядом. Боже, что такого я ему сделала?
Моим соседом по креслу был румяный белокурый молодой человек. Включив на полную громкость плеер, он тотчас уснул и проспал до самой Москвы.
Мне пришлось лететь в навязанном обществе незнакомых хардовых мелодий и старых, полуистертых воспоминаний.
3
Я видела себя шестнадцатилетней девочкой, входящей в незнакомый класс. Мне не было страшно, не было любопытно, я не мечтала о новых друзьях и романтических встречах. Для своих лет я была, пожалуй, чересчур искушенной.
Такие метаморфозы часто случаются с детьми, рано потерявшими родителей. Моя мать умерла, когда мне было всего тринадцать. Через год папа женился на другой. Тогда-то в одночасье и закончилось мое детство.
Я переехала к бабушке. Она жила на Студенческой, в небольшой двухкомнатной квартирке с длинными просторными лоджиями. Папа не возражал и даже стал выдавать на мое содержание небольшую сумму. Дальше – крутись, как хочешь.
Я устроилась в детскую поликлинику уборщицей. Удобно: поликлиника находилась на первом этаже бабушкиного дома. К тому же с детства я мечтала стать врачом, а все знают, что стаж работы в учреждениях здравоохранения – большое подспорье при поступлении в медицинский.
Вечерами я тусовалась с местной шпаной, пила в подъезде дешевый портвейн и бренчала на трех аккордах дворовые песенки. Друзья наперебой хвалили мое мурлыкание. Я понимала: они просто добиваются моей благосклонности. Все без исключения... Да пусть добиваются – мне по барабану!
Вот такой, повидавшей виды, самоуверенной, даже самовлюбленной, я входила в класс новой, вечерней школы. У окна стояли мальчишки, пожимали руки, знакомились. Один – нескладный, очень высокий, с косой челкой – назвал фамилию: Ненашев.
Рыжий толстяк добродушно заржал:
– Не наш! Чужой, короче!
Другие подхватили:
– Ни вашим ни нашим! Ни рыба ни мясо!
Нескладный отвернулся и стал смотреть в окно.
Отношения с ребятами у него не заладились.
Зато некоторые девчонки нашего класса крепко запали на этого Ненашева. Например, моя соседка по парте Маринка. В школу она ходила только затем, чтобы собирать и распространять сведения из жизни своего кумира.
– Знаешь, где он живет? – глядя широко раскрытыми глазами, спрашивала у меня Маринка.
– Ну и где?
– На Кутузовском! Представляешь? В доме между «Пионером» и «Призывом»[1].
– Значит, у него родители – шишки. Только по нему не скажешь!
Все ее сногсшибательные новости я обычно встречала презрительным фырканьем.
– Да, правда... – терялась Маринка. – А ты знаешь, где он учился раньше?
– Откуда ж мне знать?
– Во французской спецшколе номер два. Имени Ромена Роллана.
– Его оттуда за тупость выгнали?
– Да ну тебя, Люд! Ты же знаешь, Вадька – голова! Просто он поругался с кем-то. С завучем, что ли...
Долгих бесед в таком тоне Маринка не выдерживала. А я только тешилась, наслаждаясь ее беспомощностью и своим превосходством. Хотя по-своему Ненашев тоже был интересен мне. Это был какой-то странный, специфический интерес. Интерес крапивы к тепличному цветку. Иногда мне нравилось смотреть на него. Изредка я ловила себя на мысли, что думаю о нем. Обычно это происходило в тот момент, когда я уже засыпала.
Однажды после уроков мы с Ненашевым вместе пошли к метро. Говорить было не о чем. Он спросил, куда я собираюсь поступать после школы.
– А ты? – Откровенничать с первым встречным было не в моих правилах.
– В УДН.
– А что это такое? – удивилась я. – Что-то я не слыхала про такой институт.
Он объяснил: УДН – Университет дружбы народов. Учатся там в основном иностранцы, и лишь в виде исключения в УДН принимают наших.
– А не наших?
Не заметив моего каламбура, он продолжал.
Его мечта – международная экономика. В УДН самый сильный в стране экономический факультет. Плюс там можно в совершенстве овладеть иностранными языками. Если все срастется, перед ним открывается блистательная карьера. К слову сказать, с языками у него – полный порядок. С четырех лет он изучает французский, с десяти – английский. В этом году мама взяла ему репетитора по итальянскому. Сейчас он, кстати, едет на урок.
Я больше не язвила, слушала со снисходительно-доброжелательным видом, даже мысленно не пропуская себя в сказочный мир величественных сталинских домов, частных уроков иностранного и заграничных вояжей.
Что я видела к своим шестнадцати годам? В поликлинике – ведра и тряпки, грязный, исполосованный линолеум, убогую бабушкину квартирку, несколько десятирублевых бумажек, щедро даруемых отцом каждый месяц. А что мне светило в будущем? В самом счастливом случае – все та же районная поликлиника!..
Прощаясь, я искоса взглянула на Ненашева и мысленно пожелала ему осуществления всех звездных планов. Очень уж не хотелось унижаться до зависти. В конце концов, у каждого свой удел.
В следующий четверг, ровно через неделю, Ненашев подошел ко мне и спросил:
– Ты к метро сегодня?
Я помнила: по четвергам у него итальянский, и, значит, мы опять можем пройтись вдвоем и немного поболтать. Однако сегодня у метро мне совершенно нечего делать. В прошлый раз я ездила к отцу за деньгами, а сейчас меня ждут детская поликлиника и километры немытых коридоров. Посомневавшись, я сказала:
– Пойдем.
На этот раз он говорил о прелестях итальянского языка. И чтобы я поверила, громко произносил по-итальянски отдельные слова и целые фразы. Мягкий февральский день незаметно перетекал в сумерки. В желтом свете фонарей парили, не торопясь упасть, снежные хлопья. Я слушала музыкальную итальянскую речь и была счастлива незнакомым, красивым счастьем.
До конца мая мы ходили к метро по четвергам. Потом сдали выпускные экзамены и не виделись долго-долго.
4
Из аэропорта я поехала в офис.
Меня ждали. Даже организовали небольшой фуршет с фруктами и шампанским в честь возвращения из отпуска директрисы. Настроение в конторе было приподнятым. Пили за мое здоровье, за успех предстоящей сделки, за выход на новые рубежи и, наконец, просто за всеобщее процветание.
Я неожиданно почувствовала, что напилась. Это от голода. В последний раз я ела сутки назад. Завтракала с мужем в ресторане в Италии. А теперь я в Москве, на работе и – без всякого мужа... У меня вырвался короткий нервный смешок.
Начальница отдела коммерческой недвижимости Воробьева незаметно толкнула свою подругу – дылду Ананьеву. Сощурившись под толстыми очками, Ананьева воровато скосилась в мою сторону. Потом, наклонившись над Воробьевой, что-то быстро ей шепнула.
Я догадалась: самое время сворачивать сабантуй.
– Большое спасибо за теплую встречу! Всем, кто еще не был в отпуске, я желаю провести его так же замечательно, как это сделала я... А сейчас за работу, господа! За работу!
– А я хочу добавить! – проскрипела Воробьева. – Мы должны не только отдыхать, как Людмила Александровна, но и работать так же отлично, как она.
Все разом зашумели, кто-то зааплодировал. Я допила шампанское и ушла к себе в кабинет.
1
В восьмидесятые годы два этих кинотеатра находились в начале Кутузовского проспекта недалеко друг от друга.