Автостопом на север

— Дурацкая история, — отмечаю я. — Случись со мной что-нибудь такое, я бы пошиковал дома. Только подумать: две недели один в своем бунгало! Потрясно!

— А как же стенгазета? — спрашивает Цыпка и вскидывает реснички, словно хочет ими достать кудряшки на лбу.

Допрос окончен. Что ж дальше, Густав? Смыться, что ли? Или волочить это инкубаторное создание на край света, как было обещано деду? Нет, насчет смыться ничего не получится. Цыпка просто-напросто увяжется за тобой, и все. С мешком Петера, треклятым, марафонский бег не затеешь.

Отослать ее куда-нибудь?

— Знаешь, лучше всего давай домой. Дождешься поезда… Ты же… — Не хочу ее обзывать. Что-то от испанца, значит, у меня все-таки есть.

Она молчит. Смотрит куда-то в сторону. Ковыряет в спортсумке.

— Я же обещаю… паинькой быть.

— Этого еще не хватало! Давай отсюда! Густав говорит тебе: жизнь сурова и несправедлива. Деньги есть?

Я готов даже отдать ей две марки из своих десяти, только б она убралась. А она протягивает мне раскрытый кошелечек:

— Там пятьдесят марок. Хочешь, возьми.

Вот это да! Я даже присвистнул. Пятьдесят марок! Тут пахнет жареным.

— Тебя какая блоха укусила? Подкупить меня вздумала?

Не на того…

И тут случается такое… Нет, нет, не землетрясение, и не тайфун на нас налетел, и из автомата никто нас огнем не поливал, и в солнечное сплетение никто меня не стукнул. Нет. Цыпка плачет! Не рыдает, не кричит, просто стоит, склонив голову, а слезы так и шлепают в песок. Время от времени сморщит нос, ладонью по губам проведет. Должно быть, рука в пыли — лицо уже вымазано и набухло, будто его искусала тысяча комаров.

Густав, ты шляпа в квадрате! Признайся: дело с мешком Петера было твоей первой глупостью. Мог ведь Петер сам его захватить. Тяжелый, черт, полтрабанта весит! Нет, видите ли, господину рулевому надо сперва съездить в Цербст — там невеста живет. А я, как всегда, не додумал и сказал: «Идет, капитан. Через полтора часа буду в Ростоке. Подумаешь… Мизинцем мешочек подыму, еще корзину угля в придачу». Петер обрадовался: «Если ты для меня это сделаешь, Гуннар… мне же книги эти нужны до зарезу, а мне их сперва в Цербст тащить, потом опять обратно в Росток… Если ты для меня это сделаешь, я тебе достану комнату в Варнемюнде, а то и братом тебе не буду». Тут-то я и попался. Насчет Вариемюнде — это я и без мешка получил бы. В конце концов, мать обещала марку-другую на дорогу, и отец бы молча пятерку выдал. Только и остается, что сказать себе: «Задавала! Стоишь тут у околицы и таешь около ревущей Терезы, будто кусок масла в Сахаре».

— Перестань!.. — рычу я и делаю вид, что должен получше увязать мешок Петера, чтоб его черти съели!

Но Цыпка не переставая льет слезы, тихо, но льет.

— Брось ты! Захвачу тебя. Слушай лучше: не пройдет и часа, как будем на месте. Только ты от Густава ни на шаг, поняла?.. Хоть бы парочку анекдотов знала или видик у тебя был бы хиповый.

Цыпка мгновенно перестает реветь, вытирает лицо платком, только размазав пыль, и ясным таким голоском говорит:

— А почему ты называешь себя Густавом, когда тебя Гуннаром зовут? Гуннар — здорово! И почему это ты говоришь, что у меня вид не хиповый? Мама считает — у меня хорошенькие ножки. — И показывает на свои ноги. — Пожалуйста, три классные дырки: одна у щиколоток, одна под, другая на коленке.

Голосок у нее вроде бы даже ядовитый стал.

— Всякому овощу свое время, — ворчу я себе под нос, я какая-то злоба закипает во мне. Нет, этого в классе никому не расскажешь: и Пепи, и Фридрих Карл или Шубби сдохнут со смеху.

Вдруг этот Длинный со своими тремя вариантами встает передо мной, так сказать, перед моим внутренним взором: «Вариант второй: подруга есть?»

Цыпка мне, конечно, не подруга, но девчонка, этого никто отрицать не станет.

— Слушай внимательно, крошка. Ты сейчас помахай ручкой, и бац… около тебя останавливается «Жигуль». Но прежде чем ты сядешь в машину, тебе надо будет сказать: «Извините, со мной еще мой… скажем, коллега». Повторяй за мной!

— Но прежде чем ты…

— Брось! Только самый конец.

— Со мной еще мой… скажем, коллега.

— Чтоб тебя!.. Надо говорить только: «Со мной еще мой коллега».

В конце концов до нее дошло, и мне остается только развалиться на травке в тени мешка Петера. А она стоит и махает.

Махает и махает.

Никто не тормозит.

Сперва-то я никак не мог усечь — почему, но потом вдруг меня будто стукнуло: на такой скорости, на какой они мимо пролетают, разве можно разглядеть, что это девчонка — в брюках и коротко подстриженная? Я же сам, когда сидел на дедулином огненном коняшке, не разобрал.

Отдуваясь и кряхтя, я приподнимаюсь, чувствуя, что во мне снова что-то закипает, и хриплым голосом говорю:

— Юбка-то у тебя с собой есть?

— Нет.

Оказывается, все с чемоданом вперед отправлено. Уже в Альткирхе. Под не написанной стенгазетой.

«Финита ла комедия», дорогой мой долговязый спутник. Все твои варианты ни шиша не стоят — тут же настоящая девчонка нужна. Анекдоты, правда, больше бы пригодились.

Солнце так и печет, как будто его сам дьявол подтапливает. Нет, не хочу я быть ни испанцем, ни джентльменом. Хочу быть таким, как всегда. А это значит таким, кто, в отличие от Пепи и Фридриха Карла, обходится в жизни без женщин — исключая мать, конечно.

В этом месте мы на некоторое время остановим словоизвержение Гуннара и сообщим об одном удивительном открытии: нам в руки попал некий отчет — дочь пишет своей маме.

Разумеется, попал он к нам случайно и, разумеется, окольными путями. Прочитав письма, мама воскликнула: «Это ж настоящее литературное произведение! Его можно послать на конкурс!» И мама тут же поспешила к знакомой чете педагогов, а та направила ее к редактору окружной газеты. От него-то и получил письма студент, трудившийся над темой «Характерные черты психологии переходного возраста на примерах жителей провинциальных городов». Проштудировав отчет в письмах, студент передал его своему однокашнику, а тот — знакомому журналисту. А уж от него он попал к нам. Мы же немало подивились, заглянув в эти письма. Кое-что нам показалось знакомым. Впрочем, пожалуйста, убедитесь сами.

Первый отчет Терезы

Человеческая жизнь похожа на море: то оно ревет и бушует и волны вздымает до самого неба, то оно тихое, гладкое и светится, будто расплавленное серебро.

Сижу на пляже, на коленях блокнот. Решила записывать все как можно подробнее. Это мой отчет. Я прочту его маме и уже сейчас прекрасно представляю себе, как все оно будет. Воскресенье, мы, две женщины, лежим в постели, папа на кухне готовит завтрак. Словно переносясь в рыцарские времена, мы принимаем трапезу лежа. После завтрака я прочту свой отчет, а мама при этом будет качать головой или поддакивать, кивая. Тем временем папа отправится в сад — готовить компост, это его любимое занятие. Да, да, так все оно и будет!

Ах, как я была счастлива накануне своего отъезда в Альткирх! И все же чего-то боялась: тихо было в квартире, даже Принца не слышно. Счастливая, я сидела у проигрывателя и слушала фортепьянный концерт Чайковского. Первые аккорды, словно удары колокола, обрушились на меня и потрясли, как всегда. Потом я завела будильник.

Ночью я часто просыпалась. Первый раз было еще темно. Второй — уже начало светать, и я взглянула на часы: четверть четвертого, затем — половина пятого, без пяти пять… Последний-то раз я уже хотела вставать, но все же решила: полежу еще минут пять… и так крепко заснула, что не услышала звонка будильника. Когда проснулась, было уже поздно. Как сумасшедшая бросилась на вокзал, хотя и знала, что поезд давно ушел. Потом поехала в Берлин в надежде, что дальний опоздает. Но там я чуть не лишилась чувств, узнав, что следующий поезд в Штральзунд отходит только вечером. Никто, никто не мог мне сказать, как мне добраться до Альткирха. Безумное отчаяние охватило меня. Я стояла на перроне и плакала. Какой-то мужчина, пытаясь ободрить меня, посоветовал ехать автостопом. Уверял, что таким образом я раньше доберусь до Альткирха, чем наш класс. Он же подсказал мне, до какой станции ехать городской электричкой и где остановиться на шоссе голосовать.