Автостопом на север

В знак согласия я кивнула, хотя пила шампанское, только когда папу наградили, но в этом мне не хотелось признаваться Джолли, почему — не знаю. Разве что я иногда пригублю красное вино, которое пьют родители вечером.

Мы ехали под палящими лучами солнца, болтали о всякой всячине. Получалось какое-то изумительное попурри из ролей и сцен… Разговор шел о шампанском и об официантах, которые никогда не знают, каково жаркое на самом деле — нежное и сочное или жесткое и старое, о синхронизации и об одной пожилой даме, которая, когда Джолли участвует в спектакле, всегда сидит в первом ряду и в антракте приносит ему за кулисы цветы. Говорили мы и об охотниках за автографами, и Джолли был так зол на них, что я подавила мучившее меня желание получить от него таковой, и о нашем пуделе Принце, и о сиамском коте Джолли — Адоларе.

Кажется, я уже писала о том, что судьба человека подобна морю? В каком отчаянии я была, проспав поезд, как злилась на этого увальня Гуннара, сопровождавшего каждый километр, который мы ехали, глупейшими речами. А теперь я была счастлива, еще счастливей, чем когда профессор посадил меня на свой мотоцикл и я избавилась от терзавшего меня страха остаться одной на шоссе. Быть может, счастье мое было даже большим, чем в те часы, которые я провела с Че, — и по сей день я не в состоянии сказать, когда же я чувствовала себя самой счастливой?

Поездка с Джолли оборвалась совсем неожиданно. Сидя за рулем, Джолли так и сыпал шутками. Подмигнув, он спросил, не соглашусь ли я сопровождать его в эту дыру и не выпью ли с ним бокал шампанского.

Я колебалась между долгом и чувством. Возможно, мое молчание слишком затянулось, но я так и не нашла нужного ответа. Господин Хэппус легко щелкнул меня по коленке, и мы ехали некоторое время молча, что, по правде сказать, для нас было даже непривычно. Потом он стал меня расспрашивать, в каком классе я учусь, об учителях, о подругах. Сначала мне хотелось обмануть его и сказать, что я учусь в десятом классе, особенно потому, что Гуннар так грубо переставил меня в седьмой, но честность — один из моих принципов в жизни, и вообще я люблю говорить правду в глаза людям. Вот я и сказала, что перешла в восьмой, кстати — с великолепным средним баллом.

Господин Хэппус долго молчал. Что-то, должно быть, испортило ему настроение. Может быть, он пытался сосредоточиться на предстоящем выступлении, или размышлял о новой роли, или о какой-нибудь сцене, которую намеревался сыграть суверенно? Неожиданно затормозив, он сказал:

— Должно быть, пора, мой друг. Твой кавалер отстал ему далеко тебя догонять. Мы провели с тобой этот час со всем не плохо, Тереза. Расти большой, расти красавицей. А если тебе придется побывать в театре, не забудь зайти ко мне за кулисы. Я буду бесконечно рад.

Он дружески поцеловал меня в лоб, потрепал волосы и слегка подтолкнул из машины. Оба мы были взволнованы. Он не помахал мне и не обернулся уезжая…

Долго я стояла, будто оцепенев, и даже не почувствовала, что стою, прислонившись к дереву — старой липе, далеко отбрасывавшей свою густую тень. Я старалась вспомнить каждое слово, каким мы с ним обменивались, выражение его лица, смех. Я понимала — великий час моей жизни миновал! Но чуть-чуть я и злилась на себя за то, что так и не попросила автографа. И даже если бы он счел меня глупой девицей, у меня в руках осталось бы что-то на вечную память и доказательство того, что все пережитое не было сном. Я твердо решила непременно навестить его за кулисами. Убеждена, что сумею уговорить маму приобрести билеты в берлинский театр на спектакль с его участием. Папа-то, как всегда, останется возиться со своим компостом, но мама такая большая любительница искусства, что обязательно пойдет со мной. Под каким-нибудь предлогом я улизну в антракте. Предлог мне необходим, иначе мама обязательно пойдет со мной — она такая же непосредственная, как я! Папа говорит, что мы можем быть даже навязчивы. Мама в таких случаях старается утешить меня, уверяя, что это чисто женская черта и совсем не такая уж плохая.

Размечтавшись о театре, о поездке в Берлин, я и вспомнила о нем. Но теперь его нигде не было видно. Чем он сейчас занят? Сколько всяких глупостей наговорил! С него ведь станет — сойдет с шоссе, забредет в какую-нибудь деревню или на озеро, будет показывать там клоунские прыжки в воду и заработает еще один фонарь под глазом. Сколько раз он говорил: шоссе ведет прямо на Штральзунд. А теперь вот его нигде не видно, будто сквозь землю провалился!

Чувство глубокой печали и разочарования охватило меня, и, как ни странно, оно относилось не только к этому Гуннару, но и к Хэппусу, и даже ко мне самой. Подумала я и о пасторе, который в это время сидел у постели умирающего старца. И о Че — записка с его адресом шелестела в кармане куртки… На глаза набежали слезы гнева и глубочайшей подавленности. Я резко оттолкнулась от старой липы, закинула голову — я делаю это точь-в-точь как мама — и, кажется, даже топнула ногой. И выкрикнула что-то громко навстречу небу, которое уже опять затянуло серой пеленой. Мне было все равно, слышит меня кто-нибудь или нет, но, должно быть, никого не оказалось поблизости, кого могло бы удивить мое поведение.

Руки я вскинула, будто угрожая и вместе обвиняя, и, в то время как я произносила эти строки Гёте и ощущала благотворное, успокаивающее их влияние, рядом со мной остановился автобус. Поначалу я даже не сообразила, отчего это, но скоро осознала: мои вскинутые к небу руки были, должно быть, неверно поняты.

Из кабины вышел мужчина и спросил:

— Поедешь?

Решение мое было принято тотчас же, ибо я восприняла приглашение как некий зов судьбы: так я окончательно расстанусь с этим Гуннаром, которого никак нельзя было причислить к счастливым знакомствам этого необыкновенного дня.

Автобус оказался набитым детсадовской мелюзгой, направлявшейся в заводской летний лагерь какого-то предприятия мясо-молочной промышленности. Большинство ребятишек спало, спала и довольно полная женщина, сидевшая рядом с человеком, который пригласил меня. Он же, напротив, был очень худ, даже тощ. Однако не спавшие малыши расшалились, и их никак не удавалось угомонить. Худой мужчина попросил меня помочь ему утихомирить детей.

Я стала лихорадочно перебирать в памяти, что бы такое затеять с озорниками, и вдруг мне пришла на ум одна игра, которая в детстве подолгу занимала меня, во всяком случае так уверяет меня мама. Называется игра «пол и потолок».

Я стала в проходе между сиденьями и, держась одной рукой за спинку, объяснила эту очень простую игру. Говорю «потолок» и показываю наверх — все должны показывать наверх. Весь фокус заключается в том, что я вдруг говорю «потолок», а показываю на пол. Тот, кто попадается на этот маленький обман, выбывает из игры. Дети были в восторге. Стоило кому-нибудь ошибиться, как поднимался невероятный смех и визг. Тощий мужчина, приложив палец к губам, сказал, что я умею обращаться с детьми, но только все выходит очень шумно, а надо, чтобы было тихо, то есть получается как раз наоборот. Даже полная женщина открыла глаза, с удивлением посмотрела на меня и тут же, шумно вздохнув, вновь заснула. Я хотела что-то сказать о ней, но, к счастью, удержалась: тощий мужчина сообщил мне, что это его жена и что она все последние дни и ночи готовилась к отъезду в лагерь и совершенно замучилась.

— А вы сами — воспитатель? — спросила я.

Мужчина рассмеялся в ответ, и я сказала бы — совсем не симпатично. Нет, он работает электриком на заводе, а жена — поваром. Она и в лагере будет готовить для детей, а он — отвечать за всю культработу. «Культработу?!» — подумала я. Неужели на таком большом предприятии не нашлось более подходящей кандидатуры? Надо ж было послать электрика! И тут я вспомнила о своем классе: они же сидят, ждут в Альткирхе, рвут и мечут, почему не едет их культтётя, как некоторые называют меня не без ехидства. Я люблю эту работу. А электричество — ничуть. С физикой я справилась только благодаря усидчивости и помощи папы. А этот тощий человек хочет объединить и то и другое? Удивительно!

10

Перевод Ю. Вронского.