Страница 30 из 107
— Почти шестнадцать. А Розе восемнадцать.
— Не может быть! Как бежит время...
Мы попрощались с вежливым облегчением, и в тот момент, когда я пошел в столовую за остатками белого вина, зазвонил телефон.
— Сэм, — это была Тереза, — мне очень неприятно, но я звоню тебе, чтобы сообщить дурные новости...
Я вспомнил, как Корнелиус сказал: «Несчастья всегда приходят по три».
— В чем дело, любимая? Какие проблемы?
— Я подцепила какой-то вирус и чувствую себя покрытой тиной из Миссисипи. Не думаю, что смогу пойти сегодня вечером на премьеру мюзикла. Мне очень, очень жаль.
Последовала пауза. Я не смог сразу справиться со своим разочарованием, но в конце концов сказал:
— Мне тоже очень жаль. Это очень плохо. — В моем воображении возникла такая картина: Тереза лежит в постели, ее картины прислонены к стене за мольбертом, солнечный зайчик в ее спутанных волосах. — Надеюсь, это скоро пройдет, — произнес я с дружеским участием, и внезапно вспомнил, как Эмили что-то говорила о моем «профессиональном обаянии», как будто это была пара перчаток, которую можно по желанию снять или одеть.
— Да, я как раз приняла три таблетки аспирина и, если повезет, то через несколько часов мне станет легче... Я позвоню тебе завтра, хорошо?
— Конечно. — Я безучастно смотрел вглубь огромной гостиной. — Я должен тебя видеть. Я должен, — сказал я внезапно.
— Конечно. Мы будем вместе, как только я перестану себя чувствовать так, будто умираю. А теперь, Сэм, любимый, я не хочу тебя задерживать, но...
— Я понимаю. Отдыхай и лечись, а позже мы поговорим.
Я повесил трубку и долго сидел, глядя на смолкнувший телефон. Покончив с белым вином, я выбросил билеты на премьеру в корзину для бумаг, но, не докурив вторую сигарету, я их снова достал оттуда. Мысль о том, каких трудов мне стоило раздобыть эти билеты, заставила меня передумать, и я принялся названивать друзьям, чтобы узнать, какие у них планы на вечер. По-видимому, у всех было что-то намечено. Наконец, устав от усилий, которых потребовали вежливые разговоры после предложения билетов и отказа от них, я забросил своих друзей и подумал о знакомых, с которыми не требовалось быть очень воспитанным. Я тотчас же вспомнил Скотта и решил, что после демонстрации враждебности было бы очень дипломатично сделать дружественный жест в его направлении.
— Алло? — сказал Скотт, подняв трубку в своей квартире в Ист-Сайд.
— Это Сэм. Тебе не нужны два билета на сегодняшнюю премьеру «На знойном юге»?
— Благодарю, но Бродвейские мюзиклы меня не привлекают. Я уверен, что кто-нибудь другой оценит это представление лучше меня.
— У тебя есть кто-нибудь на примете? Я собираюсь их выбросить.
— Постой, постой. — Скотт принялся за эту проблему с тем же неусыпным рвением, с которым он преодолевал трудности в офисе. — Может быть, Корнелиус пойдет с Вики? — предположил он в конце концов. — Тогда они смогли бы отвлечься на пару часов от неприятностей.
— Я случайно узнал, что Корнелиус и Алисия обедают сегодня в гостях. Может быть, ты проявишь рыцарство и пойдешь с Вики сам, а, Скотт?
— Я обедаю с Эмили. А почему бы тебе не пригласить Вики? Или это из-за нее у тебя распался вечер?
— Нет, по другой причине.
— Ну вот тебе и решение. Возьми Вики и окажи всем услугу, включая себя самого! Ты ведь не хотел бы пропустить этот спектакль?
— Пожалуй, нет, — сказал я. — Нет, не хотел бы. Хорошо, спасибо за идею — я подумаю.
Я налил себе бокал виски со льдом и уселся слушать записи Глена Миллера, пока обдумывал положение. Я ничего не терял, если бы последовал совету Скотта. Поскольку Вики должна на днях уехать в Европу, никто не заподозрит, что я собираюсь начать ее обольщение, если я ее свожу в театр, и, в отличие от других женщин, которых я мог бы пригласить вместо Терезы, мне не потребуется после этого тащить ее в койку. Это будет спокойный вечер без сексуального напряжения. Это то, что надо. Взяв трубку, я начал набирать номер.
«На знойном юге».
Роджерс и Хаммерстейн.
Занавес поднялся. На сцене Мери Мартин и Эцио Пинца. На сцене актеры, одетые в американскую военную форму, и вот уже я не в переполненном зале Бродвейского театра. Я перенесся за три тысячи миль в спокойную мирную деревеньку неподалеку от Мюнхена, и как символ ужасного слияния моих конфликтующих национальностей мне представился Джи-Ай, насвистывающий «Лили Марлен».
Все мои немецкие родственники погибли на войне. В 1940 году мой кузен Эрих, пилот «Люфтваффе» был сбит в битве за Британию. В 1942 году я услышал от друзей в Цюрихе, что маленький дом нашей семьи в Дюссельдорфе был разбомблен и погибла моя тетя. В 1943 году разбомбили фабрику моего дяди. Он попал в госпиталь, но не выжил. Моя любимая кузина Кристина единственная дожила до конца войны. Я не имел от нее известий, но после дня победы получил короткое письмо от незнакомой девушки, в котором сообщалось, что она работала в госпитале в Мюнхене; по ее просьбе ее перевели туда из госпиталя в Дюссельдорфе после того, как там погибла Кристина, случайно убитая в перестрелке. Я тут же ей ответил, чтобы узнать подробности, но, когда не получил ответа, понял, что придется ехать в Германию и разобраться, что там произошло.
Четыре года я набирался мужества. Из Европы возвращались люди, которые описывали ужасные условия, и только в 1949 году я решил, что положение достаточно улучшилось, чтобы моя поездка стала возможной. В середине марта я полетел в Европу.
Я без труда нашел девушку, которая писала мне письмо. Вернувшись в Дюссельдорф, она вскоре перестала работать медсестрой и работала официанткой в одном из новых ночных клубов, в котором подавали копченую лососину с черного рынка по двенадцать долларов за штуку тем, кто мог себе это позволить. Она не захотела со мной разговаривать, но я настоял, чтобы она согласилась выпить со мной в гостинице.
Мне потребовалось не менее часа расспросов, прежде чем она выложила, что произошло. Была вечеринка. Кристина поздно задержалась, и, когда, возвращаясь, была на полпути от дома, ее застрелили. Она попала в западню, устроенную для банды, оперирующей на черном рынке, и военная полиция подняла стрельбу, прежде чем разобралась, что она невиновна.
— Военная полиция? — повторил я, чтобы убедиться, что не ослышался.
— Да, это были солдаты, — и девушка посмотрела мне прямо в глаза и добавила по-английски: — Ваши солдаты. Это были американцы.
Я уехал из Дюссельдорфа. Поехал в Бонн и Кельн, прежде чем мне стало ясно, что я должен вообще покинуть долину Рейна. Я направился на юг, никому не известный турист, прекрасно говорящий по-немецки; я глядел с холмов поблизости от Нюренберга на ужасные развалины старого города и бродил среди разрушенных улиц Мюнхена, где Кристина провела свои последние дни. Я видел на улицах американских солдат, но я с ними не разговаривал, и они, принимая меня за немца, тоже не говорили со мной. Я остался один, изолированный от всех скорбью, до тех пор пока не встретил в гостинице иностранца, так же свободно говорящего по-немецки, и мы сели вдвоем выпить.