Страница 79 из 84
Нам все еще казалось, что жизнь впереди.
А она уже проходила.
На книжке «Рыба любви» («Молодь», Киев, 1991) Боря написал: «Гена! Похорони меня под тем большим камнем в твоем лесу, где 10 лет назад мы нашли бутылку коньяка!» Почему-то жизнь никогда не предлагала нам того, чего мы хотели по-настоящему, но бутылку водки или коньяка — это пожалуйста.
В июне 1983 года прилетел в Новосибирск из Белграда прекрасный югославский поэт Саша Петров. Он сразу пожаловался: «Геннадий, в Америке и в Югославии я издал несколько антологий русской поэзии. Мои стихи печатались в Италии и в Японии. В Штатах я свой. Только в России не переведено ни одного моего стихотворения».
Мы сидели в столовой Дома ученых в Академгородке и с наслаждением, несмотря на летний зной, поглощали водку.
— Если переведешь хоть одно мое стихотворение на русский язык и издашь в России, — сказал Саша Петров, — ты восстановишь историческую справедливость. Я родился в 1938 году, издал тринадцать книг в разных странах, неужели мои стихи недостойны выхода в России?
— Еще как достойны! — возражал я. — Оставь мне книгу. Я переведу твои стихи и отдам их в старейший советский толстый журнал «Сибирские огни». Его выписывает даже библиотека американского Конгресса. Устроит тебя старейший советский толстый журнал?
Сашу Петрова «Сибирские огни» устраивали.
Пришло время, и я вспомнил о своем обещании.
Перелистав книжку («Словенска школа») я позвонил в редакцию «Сибирских огней».
— Конечно, переведите, — ответили мне. — Этот Петров, он ведь не диссидент? С вражескими радиостанциями не сотрудничает?.. Ах, сын врангелевца? Родился на чужбине?.. Ну, ладно, — после долгих уговоров ответили мне. — Переведите, если он не антикоммунист и не фашиствующий молодчик.
Мучимый некими смутными предчувствиями, я раскрыл «Словенску школу». Будет паскудно, подумал я, если у Саши Петрова не найдется ни одного стихотворения для старейшего советского толстого журнала. Будет еще паскуднее, подумал я, если все стихи Саши Петрова годятся для этого журнала. Саша Петров пришелся мне по душе. Байрон о таких писал: «Хороший человек. Мечтаю с ним выпить».
Стихотворение, открывавшее книгу, называлось «Смольный».
Как? — удивился я. Стихотворение называется «Смольный» и до сих пор не вошло в корпус переведенных на русский язык стихов? Где свора советских толмачей, хищно следящих за каждым доброжелательным телодвижением на Западе? Ведь — Смольный! Не бордель на Пятницкой!
И вчитался в стихотворение.
Жизнь моей мамы, открывал измученную русскую душу хороший югославский поэт Саша Петров, крепко связана с жизнью величайшего вождя революции. Ленин рвался в Смольный, мама рвалась из Смольного. Большевики Ленина — в Крым, благородные девицы-смолянки — из Крыма.
Ага, подумал я, «Сибирские огни» сомлеют от такого стихотворения. У них там в редакции все с деревьев попадают.
Я внимательно вчитывался в звучные строфы. Я искренне хотел познакомить читателей старейшего советского толстого журнала с замечательным югославским поэтом Сашей Петровым. Мало ли что жизнь его мамы неудачно пересеклась с жизнью вождя. Не ей одной так не повезло, все же из благородных девиц. На сербском — племенитих.
Хороший поэт Саша Петров!
Я увлекся. Меня трогала его интонация. Я увидел стихотворение «Чингисхан перед микрофоном» и обрадовался. Вот оно! Саша Петров в этом стихотворении вскрывает, наверное, всю подноготную этих сверхмодных реакционных групп! Такое стихотворение напечатают даже «Сибирские огни» — журнал старейший, советский, активно вырождающийся.
Но я рано радовался. Луна в стихах Саши Петрова сияла «улыбкой коммуниста, по ошибке ЦК загнанного на Два метра под землю». Взвод косоглазых стрелков с Лубянки «расстреливал не Переца Маркиша, а поэзию идиша». Ну и все такое прочее. В «Сибирских огнях» все действительно с деревьев бы попадали, принеси я такое!
Но сверкнула надежда. «Зимняя элегия»… Да еще с эпиграфом из Пушкина: «Зима. Шта да радимо на селу?»
Зима, вчитывался я.
Крошечный американский городок Коламбус.
Лекции отчитаны, тоска, дождь. Звонит телефон, дружеский голос: «Саша! Какого хрена? Что ты делаешь в этих сраных Штатах? Вернись на родной Ядран, вернись на солнечную Адриатику! Там жизнь, там движение, там речь родная славянская! Зачем тебе этот дождливый Коламбус?»
Вот оно!
Вот прекрасные стихи, будто специально написанные для старейшего советского толстого журнала. Если бы только не странный телефонный собеседник поэта… Его голос сразу насторожил меня… «Твой Иосиф…»
1983 год.
Толстые и тонкие журналы, коптящие одинаково густо и мрачно.
Представляю на страницах «Сибирских огней» имена Саши Петрова и Иосифа Бродского. Случись такое, не только в редакции журнала, а наверное, и в ЦК бы все с деревьев попадали.
Б. Н. Стругацкий (письмо от 18.VIII.88): «…Писать фантастику мы начали потому, что любили (тогда) ее читать, а читать было нечего — сплошные «Семь цветов радуги». Мы любили без памяти Уэллса, Чапека, Конан-Дойла, и нам казалось, что мы знаем, как надо писать, чтобы это было интересно читать. Было (действительно) заключено пари с женой Аркадия Натановича, что мы сумеем написать повесть, точнее — сумеем начать ее и закончить, — так все и началось. «Страна багровых туч» после мыканий по редакциям оказалась в Детгизе, в Москве, где ее редактировал Исаак Маркович Кассель после одобрительных отзывов И. Ефремова (который тогда уже был Ефремовым) и Кирилла Андреева, который сейчас забыт, а тогда был среди знатоков и покровителей фантастики фигурой номер один. Иван Антонович в те времена очень хорошо к нам относился и всегда был за нас. В Ленинграде нас поддерживали Дмитревский, работавший в «Неве», и Брандис — в то время чуть ли не единственный спец по научной фантастике. Правда, Дмитревский так и не опубликовал нас ни разу, а Брандис все время упрекал Стругацких, что у них «машины заслоняют людей», однако же оба они были к нам неизменно доброжелательны и никогда не забывали упомянуть о нас в тогдашних статьях своих и обзорах. Сопротивления особого я не припоминаю. Ситуация напоминала сегодняшнюю: журналы печатали фантастику охотно, хотя и не все журналы, а в издательства было не пробиться. Помнится, что нас тогда раздражало, было абсолютное равнодушие литературной критики. После большой компании по поводу «Туманности Андромеды» эти критики, видимо, решили, что связываться с фантастикой — все равно что живую свинью палить: вони и визгу много, а толку никакого. Мы тогда написали несколько раздраженных статей по этому поводу — все доказывали, что фантастика всячески достойна внимания литературоведов. Однако эти статьи напечатать не удалось…»
Ну, эти валентности еще не совсем у меня были заняты, когда, к изумлению моей мудрой жены, я получил письмо из сибирского города Тайга. Группа «Поиск» школы № 2 сообщала, что ее члены упорно и давно разыскивают знаменитых людей, когда-либо заканчивавших указанную школу. Неважно, как они учились. Известно, Эйнштейн в школе был тугодумом, а писатель Эмиль Золя буквально боролся за удовлетворительную оценку. Совсем неплохая компания, намекнул я жене. Надо съездить. Там у них традиционный вечер. А еще там создан литературный музей, а в нем собраны книги и некоторые вещи, связанные с моим именем.
— А какие там вещи связаны с твоим именем? — удивилась жена.
Я замялся. Почему-то вспомнилось чучело сыча, всегда стоявшее на шкафу в физкабинете, и скелет из папье-маше, на голый череп которого мы набрасывали кепку или шапку, в зависимости от сезона. Они там, в Тайге, прочли все мои книги, объяснил я жене. Теперь хотят встретиться.
— Ну, поезжай, — загадочно ответила моя мудрая жена, и, потрясенный ее благородством, я взял билет и в означенный день выехал поездом в Тайгу.