Страница 18 из 61
Обрело ли наше время утраченную, несравненную тайну древних веков? Несмотря на раздающиеся утверждения, это маловероятно. Никто искусственно не производит этого металла, происхождение которого столь странно, столь загадочно. И вспомнил, как в Париже, в ноябре 1886 года, во время процесса Поппа, строителя городских воздушных башенных часов, кредиторов инженеры-химики минной школы показали на суде, что золото можно извлекать даже из мельничных жерновов. Выходит, что стены, в которых мы живем, подобны неизведанным рудникам и в мансардах сокрыты золотые самородки!
Как пагубны, однако, эти науки, подумал он, усмехаясь. Ему вспомнился один старец, который соорудил в пятом этаже дома, на улице Св. Иакова, алхимическую лабораторию. Человек этот, по имени Огюст Редуте, работал всякий день после полудня в Национальной библиотеке над творениями Никола Фламеля. Утро и вечер он проводил над своим горном, «сгруженный в искание великой задачи.
16 марта прошлого года, выйдя из библиотеки вместе со своим соседом по столу, он объявил ему, что овладел наконец знаменитой тайной. Придя в лабораторию, он опустил в реторту несколько кусков железа, развел огонь, подбросил какого-то порошку и получил кристаллы цвета крови. Спутник его исследовал сплав и начал смеяться. Тогда алхимик, разъяренный, бросился на него с молотом и до такой степени безумствовал, что его пришлось связать и немедля отправить в госпиталь св. Анны.
В XVI веке в Люксембурге магов поджаривали на железных решетках, в следующем веке вешали в фольговых одеждах на вызолоченных столбах. Теперь их оставляют в покое, и они сходят с ума! Нет, бесспорно, решительно над ними висит злой рок, решил Дюрталь.
Прозвенел звонок, и он встал открыть дверь. Возвратился с письмом, которое принес ему привратник. Распечатав и прочтя первые строки, он удивился. В письме стояло следующее:
«Милостивый государь.
Я не авантюристка, не женщина, наслаждающаяся болтовнею подобно тому, как другие наслаждаются духами и ликерами, не искательница приключений. Еще менее движима я пошлым любопытством узнать, походит ли облик автора на его творения, и поверьте, что я вообще далека от подобных мыслей. Буду откровенна: я прочла ваш последний роман…»
— Долго же она читала его, он уже вышел в свет больше года, — пробормотал Дюрталь.
«… Печальный, как биения души, страждущей в плену…»
— Черт возьми! Пропустим комплименты, они, как всегда, лишь затемняют дело.
«… Я понимаю, что поступаю безрассудно и неосторожно, высказывая вам свое желание встретиться с вами вечером в назначенном вами месте. Я так же тоскую, как и вы, мы свидимся и разойдемся, возвратимся каждый в свое одиночество — в одиночество людей, которым предопределено падение, так как они не созданы, как все. Прощайте и верьте, что в моих глазах вы человек, который выше своего века — века тусклой посредственности.
Не зная, будет ли ответ на мое письмо, я пока не открываю своего имени. Сегодня вечером служанка зайдет к вашему привратнику и спросит: есть ли ответ на имя госпожи Мобель».
— Гм! — рассуждал Дюрталь, складывая письмо. — Я представляю себе ее: какая-нибудь престарелая дама, одна из тех, которые раздают свои заплесневелые ласки и щедро предлагают дары любви! Ей по меньшей мере сорок пять, а круг ее поклонников состоит из зеленых юношей, всегда довольных, лишь бы не платить, или писателей, на которых угодить в общем нетрудно, так как безобразие их любовниц вошло в пословицу!
А может быть, его мистифицируют? Но кто и зачем? Он давно уже порвал все знакомства!
Во всяком случае не надо отвечать.
Но невольно развернул опять письмо. Чем я рискую, думал он. Если дама эта хочет навязать мне свое престарелое сердце, то разве не волен я отвергнуть? Я приду на свидание и после того свободен.
Да, но где назначить ей свидание? Дома нельзя. Вопрос усложняется, если она будет у меня — легче расстаться с женщиной на углу улицы, чем указать ей на дверь. Если назначить ей перекресток улиц Севр и Ла Шез, возле стен аббатства — место пустынное и всего в двух шагах отсюда… Итак, я отвечу ей, но неопределенно, намеками, не указывая места, и окончательно решу вопрос потом, после ее ответа. И он написал письмо, в котором в свою очередь жаловался на душевную усталость, говорил, что считает свидание бесполезным, что он уже не ждет себе счастья на земле.
Нелишне прибавить, что здоровье мое слабо. Будет в запасе хороший повод оборвать знакомство, соображал он, скручивая папиросу.
Она прочтет немного утешительного… ну и еще… что же еще? Не худо предупредить ее, что по соображениям семейным я никогда не вступлю в прочную, длительную связь. Это обезопасит меня от ее навязчивости. Так, на этот раз довольно…
Он запечатал письмо и надписал адрес.
Потом, не кладя его на стол, стал размышлять. Он решительно поступает безрассудно. Кто знает, кто предугадает, куда, в какие дебри заведет его эта проделка. По глубокому его убеждению, всякая женщина, какова бы ни была она, порождает скорби и заботы. Добродетельная женщина или безобразна, или болезненна, или до того отчаянно плодовита, что к ней страшно прикоснуться. Если она порочна, то ждите самого горшего, будьте готовы ко всем тревогам, к худшему позору. С какой стороны ни взглянуть, близость с ними — погибель!
Он воскресил в памяти воспоминания о женщинах своей юности, вспомнил жестокость и лживость, коварство и обманы, закоренелую развращенность женской души, даже юной! Нет, я уже слишком стар для этого. О! И к чему вообще теперь мне женщина!
И, однако, наперекор всему его занимала незнакомка. Кто знает? Возможно, она красива? И при этом, в виде исключения, не слишком докучлива. Проверить ничего не стоит. Он перечел письмо. Написано оно без орфографических ошибок. Почерк не очень разборчивый. Мысли о моей книге довольно посредственны, но, Бог мой, разве можно от нее требовать подлинного изучения.
Понюхав конверт, он втянул легкий запах гелиотропа…
Ну что ж! Будь что будет! И, спускаясь завтракать, оставил у привратника ответ.
— Я сойду с ума, если так пойдет дальше, — пробормотав Дюрталь, сидя за письменным столом. Он перечитывал полученные им от этой женщины за восемь дней письма. Судьба столкнула его с неисправимой графоманкой, с первых же шагов своих, к сближению не дававшей даже ему времени одуматься.
Черт возьми, думал он, пересмотрим все сначала. После унылого ответа, который я послал ей на первую записку, она без промедления награждает меня таким посланием:
«Милостивый государь!
Письмо это как бы прощание. Я знаю, что письма мои одно-, образны, что в них неизбежно отразится вечная скука, которая меня терзает. И разве не принесли мне лучшую часть вас самого те строки на листке неопределенного цвета, которые на миг вывели меня из летаргии? Увы! Не хуже вас знаю я, что ничему не бывать, что высшие радости в наслаждении мечтой. Я жажду уз-, нать вас и, однако, боюсь, подобно вам, что встреча создаст для нас обоих источник сожалений, что не следует добровольно подвергать себя их горести…»
Конец письма обнажал всю ненужность этих излияний:
«… Если вам придет в голову фантазия писать мне, то адресуйте письма ваши на имя госпожи Мобель, до востребования, улица Литтре. Я зайду на почту в понедельник.
Прошу вас, откровенно скажите мне, застынем ли мы в нашем знакомстве на этой точке? Меня сильно огорчит, если я услышу «да».
Я был так прост, что послал ей в ответ письмецо ни рыба ни мясо, напыщенное и жалобное, как первое мое послание. В моих отговорках, отражавших ее скрытые заигрывания, ей почудилось, что рыба клюнула.
Это видно из третьего ее письма:
«Не вздумайте пенять на себя, милостивый государь (слово более нежное просилось с моих губ), что вы бессильны утешить меня. Но, знаете, хорошо, если души наши — такие усталые, разочарованные, надломленные — будут иногда беседовать друг с другом, как источалась сегодня ночью перед вами моя душа, безудержно влекомая настроением моих мыслей…»