Страница 15 из 37
И в рассказе «Карлушкин фокус», и в «Портрете», и в «Часах» базару принадлежит особая роль. Базар оказывается тем местом, которое как магнит притягивает к себе беспризорника. Здесь происходят главные события его жизни.
Впервые пантелеевский герой Петька Валет бежит с базара без оглядки, бежит вольной птицей. И хотя он выполняет всего лишь маленькое поручение — ему надо купить зеленую краску, — становится ясно: к бывшему беспризорнику пришло ощущение душевной свободы, он почувствовал наконец себя человеком.
Повестью «Часы» Пантелеев как бы завершает этот важнейший для него разговор о беспризорнике, о том, как новая действительность открывает для бывшего отщепенца путь к возрождению, путь к людям, к общественной жизни. Главную тенденцию лучших произведений писателя о беспризорниках почувствовали не только друзья — все те, кому был дорог разговор о человеке, — но и враги. На долю «Республики Шкид» и «Часов» выпала почетная участь: они были среди тех книг, которые нацисты жгли на улицах Берлина.
Глава 6
Мускулатура таланта
Дорогой мой, я так хочу, чтобы ты был как аттический воин — всегда прямой, несгибаемый, честный…
…Речевая характеристика лиц — здесь Пантелеев сильнее всего…
Попробуем представить себе, каким был автор «Часов» в конце 20-х — начале 30-х годов: круг его интересов, книги, которые он читал, людей, с которыми свела его судьба.
Ответ на эти вопросы в какой-то степени мы можем получить, читая очерки и воспоминания Пантелеева: «Маршак в Ленинграде», «Рыжее пятно», «Шварц», «Гостиница Лондонская», «История одного автографа»; какие-то важные детали подробности, факты рассыпаны по страницам книги «Из старых записных книжек».
Сам о себе Пантелеев пишет как о человеке болезненно застенчивом, даже робком. Вот как выглядит его автопортрет конца 20-х годов:
«Тому, кто хоть немного знаком с моими автобиографическими книжками, хотя бы с «Республикой Шкид», это может показаться странным, ноя и в самом деле — и именно в эти, юношеские годы — был робок и застенчив, как маленькая девочка. Я стеснялся зайти в магазин, краснел, разговаривая с газетчиком или с трамвайной кондукторшей. В гостях я отказывался от чая, так как был уверен, что опрокину стакан, а в обществе, где присутствовал хотя бы один незнакомый мне человек, я никогда не мог произнести двух слов, более значительных и интересных, чем «да» или «нет».
Было, однако, в этом молодом человеке, недавнем еще беспризорнике и детдомовце, что-то такое настоящее, что вызывало уважение, что привлекало к нему внимание Маршака, Горького, Чуковского, Шварца. Вот каким вспоминается он литературному секретарю журналов «Еж» и «Чиж», начинающему тогда писателю И. Андроникову:
«Приход Пантелеева всегда вызывал шумные приветствия, на которые он отвечал короткими кивками, пробираясь куда-нибудь в сторонку. И долго, терпеливо, никого не торопя, да и не собираясь скоро покинуть многолюдную редакционную комнату, сиживал молча, стараясь не привлекать внимания. Но все равно влиял на окружающих в силу своей значительности — пришел талант, и даже молчавший, и тихий не безразличен. Потому что, даже и не участвуя в том, что делается с ним рядом, он досуха впитывает все и образует вокруг себя магнитное поле»[9].
Еще до первой встречи с автором «Часов» Горький писал о нем С. Н. Сергееву-Ценскому: «Мне кажется, что… Леонид Пантелеев — парень талантливый. Ему сейчас 20 лет, он очень скромен, серьезен, довольно хорошо знает русскую литературу, упорно учится…»
Когда Горький, приехав из Италии в Ленинград (было это в 1928 году), пригласил Пантелеева в Европейскую гостиницу, где обычно останавливался, он вызвал этим приглашением целую бурю в душе молодого писателя:
«Я не спал всю ночь. Я уже решил, что не пойду, я знал, что не выдержу этой встречи с великим писателем один на один, — и все-таки колебался, все-таки не мог победить в себе страстного и вместе с тем такого простого и естественного желания — увидеть Горького.
Перед рассветом я, помню, закурил, взял с полки потрепанный, перевязанный веревочкой томик «Знания» и стал читать «Городок Окуров». И, прочитав две или три страницы, я вдруг понял, что надо идти, что не идти нельзя, что если не пойду — не прощу себе этого до самого смертного часа».
И все же, ожидая в приемной гостиницы, когда его позовут к Горькому, он самым серьезным образом подумывал, не выпрыгнуть ли ему из окна.
Общение с Горьким дало очень много Пантелееву. По совету Алексея Максимовича и с его помощью он поступил учиться на вечерний рабфак Ленинградского технологического института. Учился там вместе со столярами, кожевниками, кондукторами, которые приходили на занятия после большого трудового дня. Особых знаний он там не приобрел, но с интересом следил за товарищами по учебе, получал новые жизненные впечатления. По поручению Горького и по командировке его журнала «Наши достижения» зимой 1929 года Л. Пантелеев ездил в Новгородскую область от Старой Руссы до Осташкова. Летом того же года — уже вместе с Маршаком — отправился на Каспий, на рыболовецкие промыслы. От Рыбинска до Астрахани — пароходом, в Астрахани выходили с рыбаками в море, ездили в калмыцкие села. Обратно — пароходом до Казани, оттуда поездом до Москвы.
Горький убежденно верил в писательское призвание своего младшего товарища по цеху. Известному литературоведу В. Шкловскому довелось слышать однажды, как Горький говорил о молодом писателе «с уважением к тому, что уже сделал Пантелеев в литературе, и с победоносной верой, что он еще много сделает».
«Он очень много сделал для меня, — писал позднее Л. Пантелеев, — и у меня есть много поводов вспомнить о его добром сердце». С благодарностью говорил об учебе у Горького, хотя «учился у него не ремеслу», а самому главному: «по-горьковски работать, по-горьковски увлеченно, самоотверженно, честно и достойно относиться к… литературному делу».
Когда Пантелеев был у Горького первый раз, тот напутствовал молодого писателя такими словами: «Любите Маршака, учитесь у него!»
К этому времени Пантелеев и Маршак уже были друзьями. С глубоким чувством вспоминал Л. Пантелеев: «Я полюбил Маршака с первой встречи и учился у него всю жизнь».
Что же это была за учеба? Как складывались их отношения? Трудно давались молодому литератору их первые встречи — не только в силу его застенчивости, стеснительности, а скорее потому, что были эти встречи ему еще «не совсем по плечу». Кончив по нынешнему счету всего шесть-восемь классов средней школы, знал он, конечно, несравненно больше, чем нынешний семиклассник. Прочел и знал он многое и в русской, и в зарубежной литературе, и в истории живописи, философии и политической экономии, но все это читалось вперемешку, без всякой системы, и поэтому, признается он, «дырок, прорех в моем самообразовании было немало».
Конечно, Маршаку хотелось как можно скорее приобщить по-настоящему своего молодого друга к тому, что он знал и любил превыше всего: к лучшим произведениям русской и мировой поэзии, научить его понимать красоту и силу великих стихотворений. «И вот я попал к Маршаку. Он оглушил меня стихами. Оглушил буквально, потому что на первых порах мне было как-то даже физически трудно. Так чувствовал бы себя, вероятно, человек, не знавший до сих пор ничего, кроме мандолины или банджо, и которого вдруг посадили бы слушать Баха, да еще перед самым органом».
Но постепенно общение с Маршаком превращалось в школу — самую высокую, самую удивительную:
«Это был университет, даже во многих смыслах больше, чем университет. Маршак открыл мне Пушкина, Тютчева, Бунина, Хлебникова, Маяковского, англичан, русскую песню и вообще народную поэзию… будто он снял со всего этого какой-то колпак, какой-то тесный футляр, и вот засверкало, зазвучало, задышало и заговорило то, что до тех пор было для меня лишь черными печатными строчками».
9
Из письма И. Андроникова автору книги от 9 февраля 1968 года.