Переворот

— Громите! — кричал диктатор, к ужасу полковника. — Громите все вокруг, что не создано рукою Господа!

— Но бетонные дорожки...

— Превратить в щебень. Все это было сделано без моего позволения, и с моего позволения все следы осквернения будут убраны.

— Мы же получили разрешение, — залопотал русский. — Новый глава департамента лесного хозяйства и рыболовства... все формы заполнены... для удобства будущих путешественников... евродоллары. — Переводчик с трудом успевал за ним.

— Никогда не предполагалось, — стремительно ответил Эллелу, — позволять путешественникам опошлять эти пики. Но найдите мне мою Шебу, полковник Сирин, в целости и сохранности, и я разрешу оставить это увеселительное место как памятник в честь счастливого события. Иначе его опустошение по моему приказу будет вечным вещественным доказательством пустоты в моем сердце.

— Позвольте предположить, — сказал переводчик то ли на сентиментально-французском, то ли на неясном арабском — не помню, на каком языке. — Среди нас было несколько настоящих туарегов, выступавших в качестве советников, разведчиков и знатоков данного района. — Наслаждаясь возможностью высказать собственные мысли, он продолжал: — Вы знаете, говорят, — это очень интересно, — что туареги происходят от христиан, средневековых крестоносцев, которые сбились с пути истинного. Потому-то они часто использовали крест как украшение и по-аристократически отказывались заниматься ручным трудом.

— Это интересно, — снизошел заметить Эллелу. — Где же эти кяфиры?

Вскоре среди крутящихся столбов пыли от осыпавшегося бетона и перевернутых автобусов было обнаружено, что туареги-то оказались ненастоящими, а подлинные сбежали.

— Они продадут ее йеменцам! — воскликнул Эллелу.

— В таком случае, — предположил переводчик, — это тоже не лишено исторического интереса, поскольку Йемен в библейские времена был страной Шеба. Быть может, она почувствует себя там как дома.

У нее будет кухонька, морозильник, маленький домик с колокольчиками на двери и с пластинками, которые фирма «Мьюзак» передает по радио. Шеба будет ходить в передничке и в домашних туфлях, научится орудовать пылесосом. Она забудет его — он сократится в ее памяти до размеров пчелы. И сильный мужчина заплакал. Он приказал Опуку выстроить всех туристов и расстрелять из пулемета.

У его ребенка, как и у него самого, вместо отца будет молва, дыхание ветра. Эта выдумка, что он оставил в disparue[62] Шебе свой след, превратилась в убеждение, пока Эллелу, предоставив сокрушенным советским людям восстанавливать свой гектар Балакских гор в исконном виде, спускался в «мерседесе» на запад, в направлении низины Иппи. В ушах его стоял гул транспорта на шоссе. Мыслями он вернулся к тем временам, когда он сам, Оскар Икс и двое-трое других (как, например, Джон 46-й — ему Аллах помог избавиться от привычки к героину, он пытался играть за нападающего форварда в команде «Упаковщиков» и был такой же широкоплечий, как Опуку, так что когда он присоединялся к компании, Феликсу приходилось сидеть в машине сзади) ездили из Фрэнчайза на юг, в Милуоки, молиться в храме или на час дальше на юг — в Чикаго, в Святая Святых. Зеленые поля Висконсина проносились мимо них как мягко колеблемое море. Белые сараи и серебристые силосные башни создавали представление о такой Америке, где их алчно жрущий бензин, не имеющий глушителя «олдсмобил» выглядел дьявольской нечистотой, как и другие машины, эти черные тельца, курсирующие по американским венам мимо вздымающихся пластов земли, которые, хоть и походят на океанские волны, измерены шагами фермеров из поколения в поколение. По радио в машине зазвучал голос Дорис Дэй и гортанные жалобы кантри, а когда мы подъехали ближе к городу, ее сменила Дина Вашингтон и прерывистый, веселый, словно вырвавшийся из уютной тьмы, джаз черного человека. Эти звенящие ноты всегда проходили по гребню волны. На вершине горы, словно горделивый замок, стоял длинный фермерский дом с остроконечной крышей в компании с единственным большим деревом. Бедность покрыла дома то тут, то там купленной по дешевке дранкой шести различных цветов. Феликс был заворожен мачтами высоковольтных передач, стальными скелетами, которые казались гигантами, изящно держащими в тоненьких, свисающих вниз ручках-изоляторах нити огромной силы. Высокие кружевные сооружения шагали до самого горизонта. И порой в быстрой смене перспективы, видные с заднего сиденья машины, накладывались одна на другую, — эти мгновения, схожие с déjà vu[63], производили захватывающее впечатление, которое сохранялось даже тогда, когда мачты, выстроенные по идеальной прямой, постепенно уменьшались. Феликс видел смысл в обратной стороне реклам, которые стояли слева, — в этих тщательно продуманных, вырезанных, скрепленных и прибитых сооружениях, призванных нести торговое предложение: одна реклама представляла собой изогнутый силуэт, который оказывался сзади пикулем, а другой, если смотреть издали, выглядел весьма зловеще — бычок, рекламирующий собственную кончину в местном Доме бифштекса. Порой на удаленном расстоянии появлялась водонапорная башня, стоявшая на своих длинных ногах, как вторгшийся марсианин, и озадаченно размышлявшая: что делать дальше? Зимой эти поля становились белыми, белыми с черной каллиграфией, прописанной загородками от снега и безлистыми деревьями, — пейзаж, столь же лишенный растительности, как и тот, по которому мчалась наша серая машина, поглощая горизонт, за которым тут же открывался другой такой же. Порой диктатору хотелось отстегать свою страну за то, что она такая большая. День слепящей головной болью изгибался дугой над бесконечно поглощаемыми километрами.

Эллелу, сидевший один сзади, своей неподвижностью маскируя душившую его борьбу с вновь и вновь возникавшей мыслью о потере Шебы, не сразу почувствовал накаленность атмосферы в машине, напряженность и порицание, исходившие от круглой лысой головы Опуку, соединенной с массивными плечами блестящей пирамидой шеи. Эллелу вспомнил, что так и не слышал пулеметной очереди, хотя приказал расстрелять туристов. Он нагнулся вперед и спросил:

— Туристы — они умерли как надо?

Опуку молчал.

— Или они умерли постыдно, — не отступался он, — умоляя и клохча о пощаде? Свиньи. — И он процитировал: — «Когда пробьет час Судного Дня, грешники будут клясться, что они отсутствовали всего час».

— Я не расстрелял их, — признался Опуку. — Я сказал им: «Бегите в скалы». А которые были слишком испуганы и слабы, спрятались за автобусами.

Эллелу, чью душу ритмически заливала боль, спросил охранника, почему он предал Переходный период. В душе его, когда он сосредотачивался на своих ощущениях, словно орудовал некто с неловкими руками, пытавшийся утопить в ведре с вязким, скользким пластиком отчаянно борющуюся за свою жизнь кошку.

— Это не предательство, — сказал Опуку. — Этих бедных тубабов просто завлекло туристическое агентство Занджа. Старухи. Джентльмены-марабуты[64].

— Паразиты капиталисты, — апатично произнес Эллелу, глядя из окна на окружающую пустоту. — Милитаристы и эксплуататоры.

— А с ними вместе косоглазые, — добавил Мтеса.

— Поклонники Никсона, — был по-прежнему вялый отклик. Но Эллелу не понравилось то, что Мтеса присоединился к Опуку. Их маленькую контрреволюцию следовало задавить. Президент отвел взгляд от соответствовавшей его настроению серовато-коричневой пустыни за окном и постарался воспламенить искрой былого пыла предсказуемые растопки своей риторики. — У тебя в руках было оружие, перед тобой — их лица, — сказал он Опуку, — и тут вмешалась жалость. Жалость — наш африканский порок. Мы пожалели Мунго Парка, пожалели Ливингстона, пожалели португальцев и оставили им жизнь, а они поработили нас. — Душераздирающие воспоминания о Шебе на розовом верблюде со всеми регалиями придавили его, и он продолжил свою речь уже на крике: — Представь себя в виде цифр на бухгалтерском счету тубаба и затем представь, что, вычеркнув тебя, тебя и тысячу других, он может сэкономить доллар, шиллинг, франк или даже лю в итоговом подсчете. Ты думаешь, лейтенант Опуку, что его палец не нажмет на спусковой крючок? Нет, чернила потекут. Ты будешь вычеркнут «Эксоном», оккупирован «Галфом», раздавлен США, лишен права на гражданство Францией, и не только ты, а весь твой любимый народ — пышнотелые жены, преданные братья, правильные отцы и постаревшие, но все еще веселые матери. Абсолютно все будут вычеркнуты без малейших угрызений совести. В словаре выгоды слова «жалость» не существует. Так что твой щепетильный отказ выполнить мое недвусмысленное приказание был смехотворным чудачеством, бабочкой, прилетевшей с Луны и говорившей на непонятном языке с этими глухими тупицами землянами, у которых нет сердца и чьи тела заполнены минералами, не имеющими ничего общего с вашими эластичными артериями и крепким костяком. Эти люди состоят всецело из чисел. Если бы ты нажал на спусковой крючок твоего купленного на деньги правительства — я вынужден это подчеркнуть — пулемета, твоего великолепного пулемета Бертье, ты этим своим актом стер бы их с лица земли, не неся за это вины, сделал бы подарок своему президенту таким послушанием и достаточно вежливо — так, что даже старый безмозглый Комомо, король-клоун панафриканского недоразумения, понял бы, — объяснил мотивы своего поведения. Помни, Опуку, что написано в Книге: «Мухаммед — апостол Аллаха. Те, кто следует ему, безжалостны к неверным, но милосердны друг к другу».

62

Исчезнувшей (фр.).

63

Уже виденным (фр.).

64

Аскеты (араб.).