Переворот

В Америке мои друзья, разоткровенничавшись поздно вечером под действием вина и пива, так как гашиш был известен только музыкантам, и интересуясь всем и вся, расспрашивали меня о моей религии, высказывали предположение — на их взгляд, эмпирическую уверенность, — что Бога нет, словно такая возможность делала бесцельными мои религиозные обряды, казавшиеся им напрасной тратой времени, плохим капиталовложением. А моя вера в ту пору не была незыблемой, и если в те ранние пьяные часы я заглядывал себе в душу, то видел много перемещающихся прозрачных покровов, под которыми не мог отчетливо и с уверенностью различить Бога. Собственно, на рациональном уровне можно было выявить много черт, указывавших на обратное. Но ведь Бог нашего Корана — последний родившийся Бог, последний яростный выдох, от которого в ужасе завертелся язык Пророка, чьи ученики с тех пор так и вертятся, — Бог, который подобно острому ножу прорубает себе путь сквозь многоголовые раскрашенные абсурдности индуизма и католицизма, методистов и фетишистов, Бог, лишенный особых черт, так что, возможно, и вера в него лишена таких черт. Некоторые наши суфии утверждают, что в атмосфере той высокой степени чистоты, в которой находится Бог, различие между существованием и отсутствием его — тривиальный пустяк, это различие при таком сиянии незаметно. Что может быть чище несуществования? Что может быть большим утешением и большей карой? Перед Аллахом стоит выбор: существовать или не существовать; передо мной — молиться или нет. Ничто не вызывает такого энтузиазма, как контакт с Абсолютом, хотя этот контакт и развивается в одном направлении. Стена из бледно-голубых плиток рождала во мне чувство покоя и равновесия, тишину, не существующую в местах сомнений и издевок.

Голубые плитки. Одна-единственная муха летала со сверхъестественной рассудительностью, избегая повторять движения и делать круги, которые могли быть приняты за геометрические. Моя мысль улетела с этой мухой в пустоту. И я понял, что должен сделать. Мне предстояло сделать шаг по прозрачным ступеням. И все во славу Аллаха, великого, милостивого. Сквозь единственное окошечко с рамой, полурассыпавшейся в прах, видна была беспредельная, интенсивная голубизна этого дня, тщетно осаждавшего толстые стены маленькой мечети. Мой взгляд впивал в себя эти плитки.

Эзана поднял глаза и удивился, увидев меня, а еще больше удивился, увидев позади меня Опуку и Мтесу. В этот час мы обычно не проводили совещаний. Спускались сумерки, и Эзана, сидя в халате из узорчатого шелка, потягивал напиток из высокого стакана, в котором плавал кусочек лайма, а у его уха жужжал кондиционер. Он читал книгу — наверняка американский роман о карикатурных сексуальных приключениях еврея-интеллектуала или освобожденной женщины. Развитие сюжета вызывало у него улыбку, которая не сразу покинула его лицо. Довольно долго на протяжении нашего разговора он держался мягко. Он спустил ноги в итальянской коже с марокканской скамеечки и собирался встать, чтобы поздороваться, но я жестом велел ему не утруждать себя.

— Я пришел узнать, — сказал я, — о переговорах с американцами, которые, насколько я понимаю, идут.

— Не переговоры, а беседы, — возразил он. — Этого малого, Клипспрингера, довольно трудно остановить, он такой... как это вы, американцы, говорите... даритель.

— Вы — американцы?

— Извините, мой президент, просто американцы. Вы вошли, когда я как раз читал эту книгу, где только и речи что о бедных, живущих во мраке невежества буржуа, которые пытаются подвергнуть психоанализу Вселенную. Я пробую читать эту ерунду, чтобы лучше понимать нашего противника. Они странная, потерянная раса, еще более бедная, чем они себе это представляют. Вот я и подумал, не придется ли нам со временем принять их у себя — у них тоже дефицит в торговле, высокий показатель безработицы, а также проявляется склонность к сельскому хозяйству как национальная черта характера и возникает необходимость ввести протекционистские тарифы, чтобы сверхэффективные и высокоразвитые предприятия бывших держав Оси не переплюнули их еле дышащие национальные отрасли промышленности. В самом деле, товарищ президент, в такое время, когда у арабов сконцентрирован весь капитал, в Сибири и в Бразилии — все сырьевые ресурсы, а у китайцев — идеологический запал, не будет ли в интересах глобальной стабильности оказать Соединенным Штатам помощь, заложив это в наш национальный бюджет на будущий год. Я, конечно, шучу.

— Конечно. Однако звучит это так, будто помянутый Клипспрингер запудрил мозги моему шеф-министру. Этот народ — настоящие пираты. Не пуская в ход ни одного солдата, их экономика выкачивает богатства со всего мира, служа алчному, тривиальному и расточительному потребительству. Я приказываю в ответ на их авансы не давать никакого ответа.

— Но отсутствие ответа — это уже ответ, который побуждает спрашивающего действовать. А ведя дискуссию, мы оттягиваем действие, и проблема растворяется. Об этом злополучном Гиббсе не упоминают уже несколько дней. Мы не можем делать вид, будто американцы не существуют: они крутят французами, а если французы перестанут давать деньги на наши земляные орехи, перестанем существовать в мире мы.

— Или начнем существовать в мире лучшем.

— Кроме того, как известно полковнику, некоторые реакционные элементы бежали от нашей революции и нашли пристанище в Сахеле. Поставка американского оружия может превратить этих смехотворных диссидентов в силу вторжения, которая обнаружит, что наши границы легко пересечь, а наше население, сколь бы оно ни было предано Эллелу, отчаянно ослаблено засухой.

— Из голодных получаются хорошие солдаты, — заметил я. — Когда дело доходит до боя, бедняки берутся за свое золотое оружие — это то, что им почти нечего терять. Их жизнь проходит в жалкой приемной дворца загробной жизни. Живописный рай, обещанный Пророком, — наша атомная бомба: от ее взрыва бедные тубабы, держащиеся за бездуховное существование, засохнут как насекомые. Они не имеют представления о той жизни, что их ждет. Что же до французов, то они слишком заняты тем, чтобы набить деньгами горло самолета «конкорд», и не сводят с него глаз — все достояние целого народа скупердяев заглатывает этот гусь аэронавтики. Забудь про неверных: они погрязли в материализме и его свинском удушении духа. Нашей самой верной и благородной политикой является полное к ним пренебрежение.

— Даже твои робкие друзья, советские люди, — не отступал Эзана, — испытывают на себе американское влияние теперь, когда необъявленное противостояние перешло в разрядку.

— Что это, товарищ, побудило тебя опуститься так низко, в тину realpolitik[25]? Я спасу тебя от демона, которого ты заглотал. Если еще хоть на один звонок этого Клипспрингера последует любезный ответ, я велю перерезать кабели, ведущие к дворцу.

Лицо Эзаны, все его полукружия и выпуклости, потускнело от огорчения. Золотой зуб исчез, в горестной гримасе обнажились нижние зубы.

— Но завтра мы должны обсуждать возможность пристройки крыла к библиотеке Брайля — лепрозория памяти моего отца. Твоего, я знаю, унесло ветром, как щепотку удобрения, а моего отца я знал и любил. Он был бойцом, а потом, когда французы установили мир, — перевозчиком в излучине Грионде, где берега сходятся близко. Возможно, во время своих посещений южного берега он и подцепил проказу в середине своей жизни, поседел и постепенно погибал. Сначала у него не стало носа, потом пальцев. Я наблюдал, как шагала болезнь. Мое нынешнее положение и возмущение, толкнувшее меня в революцию, объясняются клятвой, которую взял с меня отец при своем последнем вздохе. Я поклялся, что высоко поднимусь по социальной лестнице, что граждане Нуара никогда не будут испытывать страданий и унижений так незаслуженно, как он.

— Лучше, пожалуй, было дать клятву, что ты встретишь собственный конец, не сетуя на судьбу, как, судя по всему, сетовал твой предок.

25

Реальной политики (нем.).