Переворот

Эллелу с поразительным присутствием духа обратился к несбежавшим зрителям:

— Граждане Куша! Не бойтесь! Так называемый Повелитель Ванджиджи мертв — предполагаемым спасителям пришлось удовольствоваться неописуемыми отходами его физических останков! Душа его отправилась в вечный огонь! Силы империализма и реакции снова потерпели поражение! Нет никакого сомнения в том, что эти оголтелые террористы являются наемниками американского бумажного тигра, а возможно, это фанатики капиталисты затаились под одеждами туарегов! Мы, Верховный Революционный и Военный Совет Возрождения, смеемся над их нахальством и предлагаем принявшему социализм народу Куша насрать на их насилие, продиктованное индивидуализмом и предпринимательством! Не беспокойтесь: мерзкая кража будет отомщена! Разойдитесь по домам и приготовьтесь к ливню! Вы были свидетелями очищения, чрезвычайно приятного Аллаху и глубоко благостному для нашей зеленой и милой страны!

Эллелу выкрикнул все это, отдавшись на волю бушевавшего в нем бешеного ветра, дыхание которого он мог направить только в воображаемые уши своего народа, а сам знал, что обвинения его проблематичны, так как он видел глаза рейдера, выхватившего голову короля из разрезанной руки Опуку, и это не были волчьи глаза тарги или североамериканца, голубые и ледяные, а янтарные узкие глаза дикой свиньи, озабоченной выживанием. Кроме того, Эллелу, застывший в спокойствии бойца, готового к сражению, ожидавший в течение микроскопически четких миллисекунд, как бы его не сбросили с быстротою льва, набрасывающегося на зайца, и слишком спокойный, чтобы поднять в самозащите свой окровавленный ятаган, вдруг ощутил среди запахов немытых тел и шкур арабских скакунов еле уловимый сладковатый запах, приведший ему на память пирушку в каменном бункере. Водка.

Пока столица еще перемалывала эти удивительные события (на которых большинство нерадивого населения, лишенного гражданского сознания, непатриотично отсутствовало, события эти при пересказе выглядели нереальными), Эллелу, переодевшись торговцем апельсинами, спустился в район Хуррийя повидать Кутунду. Теперь последствия засухи и голод докатились уже и до столицы, поэтому никаких апельсинов не было, и торговец вместо них оглашал гулкие проулки песней, в которой говорилось о них:

За такую песню, которую певец исполнял во многих вариациях, — в одних воспевая пупок и твердые пуговки на противоположных полюсах апельсина, в других создавая рапсодию о пресной, мохоподобной внутренней стороне кожуры, где капли нектара лежат как драгоценные камни на бархате коробки, а в третьих делясь наслаждением, с каким выплевываешь косточки, — ему бросали из окон монеты или рачки, которые усыпали его путь, как капли непролившегося дождя, а то присланные богачами служанки совали ему в руку бумажные деньги: дело в том, что покупать становилось нечего, лю были в изобилии, у многих скопились даже горы наличных. Люди пытались подкупить его, чтобы он спел им про бананы, или кускус, или про весеннего барашка, которого жарят на вертеле с перцами и луком, но он говорил «нет», он — продавец апельсинов и может, чтобы прогнать реальность голода, вызывать в памяти лишь их.

Кутунда находила свою квартиру над мастерской слишком маленькой. Ее приобретения — свободные одежды, громоздкие украшения, столики маркетри, подушки для сидения, мягкие игрушки фирмы «Стейфф», косметические приборы, фен и очиститель для воды — завалили маленькую комнату, которая месяц тому назад была с благодарностью воспринята как значительное улучшение по сравнению с палаткой или канавой. Эллелу, снимая грязную одежду и коромысло торговца апельсинами, заметил на запястье Кутунды часы с пустым черным циферблатом.

— Это подарок, — призналась она. — Смотри: нажимаешь вот тут, и цифры выскакивают! Это называется электронным колдовством.

— За какие же заслуги ты получила их от Эзаны?

— За мои услуги государству — за мудрость и совет.

— Призывая к убийству беззащитного короля?

— Я призывала лишь к тому, что ты уже решил в душе, но тебе недоставало мужества это осуществить.

— Я теперь думаю, что недоставало безумия. Ну что хорошего это дало? Небо все такое же пустое, как циферблат твоих часов, а в душе у меня поселился ужас. С того дня Эзана официален со мной и вежлив — я чувствую, он старается отрешиться от моего падения.

— Эзана спрячется, если ты развернешься. В Куше нет другого лидера, кроме моего полковника. Позволь мне показать тебе одежду, которую я купила, — продавщица сказала, что она сшита по моделям, сделанным принцессой тутси.

Она принялась ходить к своему набитому вещами кедровому платяному шкафу и обратно, и высокие каблуки ее отбивали такт, напоминая особенно о двадцать четвертой суре: «И пусть они на ходу не топают ногами, чтобы похвастать своими спрятанными украшениями». В той же суре утешительно сказано: «Нечистые женщины уготованы для нечистых мужчин, а нечистые мужчины — для нечистых женщин». Кутунда надела через голову крашенную в цвета радуги ткань, разгладила одеяние, посмотрела на себя, поджав губы, в зеркало, приложила к мочке уха кроваво-красную серьгу и, оскалив мелкие зубы, нагнув голову, подняв руки к затылку, резко дернула платье вверх, сбрасывая с себя, и снова осталась нагая. Ее ягодицы во время этого ритуала напряглись и вжались, их сплющенный изгиб тронул меня своим предвещанием старения.

И теперь в постели, в темноте, мое мужское естество не восприняло знакомых манипуляций ее рук и рта, а ведь с начала нашего романа в пустыне все это настолько совпадало с моими вкусами, насколько старое седло совпадает с горбами верблюда. Теперь же ее рот при всей своей влажности обжигал; когда мой член уже готов был откликнуться, раздуться и встать, перед моим мысленным взором возникла отрубленная голова короля с внезапно перерезанными пульсирующими венами, которые, словно прорвав заторы, вдруг начали рывками опустошаться в кристальную пустоту, предшествовавшую тому моменту, когда туареги — слишком поздно — галопом влетели на площадь. И моя кровь, прихлынувшая, чтобы наполнить потенцию, в страхе отхлынула.

— Ты сердишься на меня, — наконец заметила Кутунда, устав от тщетных усилий.

— Почему я должен сердиться?

— Ты оплакиваешь короля.

— Приди ему такое в голову, он мог бы поступить со мной куда хуже. Думаю, он опекал меня потому, что его забавляла моя двойственность. Даже свои благодеяния он делал иронически. Он легко относился к миру, как паук, не оплетенный липкой паутиной.

— Однако ты считал мою ненависть вульгарной и относился ко мне, как мужчины всегда относятся к покоренным женщинам. Это загадка: мужчины, которым нужны женщины, ненавидят их, а те, которым они не нужны, как твоему товарищу Эзане, — такого чувства не испытывают.