Дева и цыган

— Сколько возьмете со всех за гадание? — спросила Лотти Фрамли. Ее юные розовощекие спутники-христиане недоверчиво взирали на язычницу-цыганку, ведь такие считаются изгоями.

— Со всех? И с барышень, и с молодых людей? — задумалась, прикидывая, цыганка.

— Мне гадать не надо! А вы — как знаете! — провозгласил Лео.

— И мне не надо, — подхватил Боб. — Только четырем девушкам.

— Четырем барышням? — переспросила цыганка. Оглядев Боба и Лео, перевела испытующий взгляд на «барышень». — Пусть каждая даст мне шиллинг, — определила она, — и еще немного на счастье. Совсем чуть-чуть! — Она попыталась льстиво улыбнуться, но улыбка больше походила на хищный оскал.

— Ладно! — бросил Лео. — С каждой по шиллингу. Только побыстрее.

— Это еще почему? — накинулась на него Люсиль. — Мы все хотим узнать.

Цыганка вынесла из фургона две табуретки, поставила сбоку, взяла за руки высокую смуглую Лотти Фрамли, усадила.

— Не боишься, если другие услышат? — спросила она, вкрадчиво заглянув ей в лицо.

Лотти смущенно зарделась, а цыганка уже держала ее ладонь в своей, поглаживая грубыми, безжалостными на первый взгляд пальцами.

— Не боюсь, — пролепетала девушка.

Цыганка, вглядываясь в линии на ее ладони, водила по ним жестким грязным указательным пальцем. Сама же она была опрятна. Гадала она неторопливо, стоящие рядом то и дело прерывали ее возгласами:

— Ой, да это Джим Багли!.. А этому я не верю!.. И такого тоже не было!.. А кто ж эта добрая женщина, что живет под деревом?

Наконец Лео внушительно, как и подобает мужчине, заметил:

— Полно вам, девушки! Вы же сами ей все подсказываете!

Пунцовая от смущения, Лотти встала. Теперь черед Эллы. Она куда спокойнее и рассудочнее, во всяком слове гадалки ищет смысл. Неуемная Люсиль то и дело восклицала: «Ну и ну! Вот это да!»

Цыган изваянием застыл на крылечке, лицо у него было совершенно бесстрастно. Но Иветта постоянно чувствовала на себе дерзкий взгляд, вот задержался на Щеке, сейчас — на шее. Сама же поднять глаза не смела. На красавца цыгана изредка посматривал Фрамли, но не встречал лишь спокойный взгляд мужчины. Взгляд горделивый и надменный. Особый взгляд: так смотрят изгои, те, чье достоинство попирается. Во взгляде этом насмешка и вызов вольного бродяги всем покорным рабам закона. Цыган так и стоял с ребенком на руках и, нимало не смущаясь, наблюдал за гаданием.

Теперь перед гадалкой сидела Люсиль.

— Ты была далеко за морем. И встретился тебе там мужчина — бубновый король. Да только стар он слишком…

— Вот это да! — ахнула Люсиль, оглянувшись на сестру.

Но Иветта, словно зачарованная, ничего не видела и не слышала вокруг: каждый нерв ее трепетал — такое иногда находило на нее.

— Через несколько лет ты выйдешь замуж, не сейчас, годика четыре подождать придется. Разбогатеть не разбогатеешь, но жить будешь в достатке. И ждет тебя дальняя дорога.

— Одну или с мужем?

— С мужем.

Подошел черед Иветты. Гадалка долго в упор смотрела ей в лицо. Иветте стало не по себе.

— Я передумала. Не хочется мне знать свою судьбу. Честное слово, не хочется.

— Боишься? — безжалостно спросила цыганка.

— Вовсе нет… — Иветта замялась.

— У тебя есть тайна? И ты боишься, что я всем про нее расскажу? Пойдем, красавица, со мной в фургон, там никто не услышит.

Цыганка вкрадчиво уговаривала, Иветта же, по обыкновению, упрямилась. На пухлом, почти детском лице ее появилась печать своеволия и непреклонности. И вдруг она согласилась:

— Хорошо! Почему бы, в конце концов, и не пойти?

— Ишь какая! Так нечестно! — загомонили остальные.

— Я бы на твоем месте не пошла! — воскликнула Люсиль.

— А я вот пойду! — упрямо бросила Иветта. Перечить другим у нее в характере. — Пусть погадает мне в фургоне.

Цыганка что-то крикнула мужу. Тот на мгновение скрылся за дверью, потом появился снова, спустился с крыльца, поставил малыша на еще нетвердые ножки. Вид у цыгана был щегольской — до блеска начищенные сапоги, облегающие черные брюки, плотная темно-зеленая фуфайка. Держа малыша за руку, он пошел к столу под навесом, обходя ямы, откуда некогда брали камень. Меж щебенкой пробивался чахлый папоротник Старуха задавала лошади овес. Проходя мимо Иветты, цыган взглянул на нее все так же дерзко и вместе с тем уклончиво. И сжавшаяся в комок душа ее приняла этот вызов, зато плоть растаяла от цыганского взгляда. В душе запечатлелись безупречные его черты: прямой нос, скулы, виски. Фуфайка очертила его безупречное тело, сама безупречность эта — точно насмешливый ей укор.

Двигался он лениво-неспешно, но легко. И снова пронзила ее мысль: он сильнее! Из всех мужчин, которых она встречала доселе, лишь этот сильнее. Сильнее по ее меркам, по ее разумению.

Любопытно, что-то нагадает ей цыганка. Иветта поднялась вслед за нею по ступенькам. При каждом шаге полы ее сшитого по фигуре светло-коричневого пальто распахивались, мелькали короткое холщовое салатное платье и ноги, открытые чуть ли не до колен. Длинные, красивые, скорее худощавые, нежели полные. Словно ноги изящной газели или лани, схожие даже по цвету — нa Иветте были бежевые чулки тонкой шерсти. У самого порога она обернулась и с простодушной и, как ей казалось, величавой небрежностью бросила друзьям:

— Долго копаться я ей не позволю!

Меховой воротник пальто открылся — в вырезе салатного платья показалась нежная шея. Плетеная коричневая шляпка сползла на затылок, очертив нежное девичье лицо круглой рамкой полей. Нежность в ее облике удивительно сочеталась с властностью и бесстыдством. Она чуяла, что цыган обернулся и смотрит ей вслед, почти воочию видела изгиб его безупречной шеи, аккуратно расчесанные волосы. Он не спускал с нее глаз, пока она не вошла в фургон.

Никто так и не узнал, что нагадала ей цыганка. Друзья заждались Иветту. Собирались сумерки, становилось холодно. Из трубы одного фургона потянулся дымок, вкусно запахло едой. Чалую тоже покормили, накрыли черной попоной. В отдалении переговаривались двое цыган. В старом заброшенном карьере жила особая, Taинственная тишина.

Но вот дверь фургона распахнулась, пригнувшись, вышла Иветта. Будто ее околдовали и превратили в цаплю — перебирая длинными тонкими ногами, она спустилась с крыльца, ступила на сумеречную землю, и ее окутало колдовское молчание.

— Долго я там пробыла? — спросила она рассеянно, ни на кого не глядя. Глубоко спрятала она свою тайну под личиной беспечного детского своеволия. — Надеюсь, вы не скучали. Неплохо бы сейчас чаю напиться. Ну что, поехали?

— Садитесь! — скомандовал Боб. — Я расплачусь.

Шурша и виляя жесткими широкими юбками, из фургона вышла цыганка. Выпрямилась во весь свой недюжинный рост, на смуглом хищном лице — ликование. Шерстяная шаль в красных розах сползла с черных курчавых волос. Заносчиво и дерзко взглянула она на молодых людей, едва различимых в сумерках.

Боб сунул ей две монеты по полкроны.

— Прибавь, красавец, на счастье. На счастье своей любимой! — принялась улещивать его цыганка. — Позолоти ручку, чтоб тебе всегда удача была.

— Шиллинг дал на счастье — хватит с тебя! — спокойно осадил ее Боб, и вся компания пошла к машине.

— Одну монетку! Всего одну, чтоб удачлив в любви был!

Уже у самой машины Иветта неожиданно повернулись, шагнула навстречу цыганке, протянула руку, сунула ей что-то в ладонь и, пригнувшись, забралась в машину.

— Да будет жизнь твоя счастливой, красавица, и да будет с тобой цыганкино благословение! — В словах цыганки слышался полунамек-полунасмешка.

Мотор рявкнул раз-другой, и машина тронулась. Лео включил фары, и вмиг растворились во тьме и карьер, и цыганский табор.

— Покойной ночи! — перекрывая шум мотора, крикнула Иветта. Но ее никто не поддержал, и тонкий голосок прозвучал неуместно весело и беспечно. Яркие фары высветили узкую каменистую дорогу.

— Ну-ка, не скрывай, расскажи, что тебе нагадала цыганка! — крикнула Люсиль, не поняв молчаливой сестриной мольбы — не спрашивай!