Страхи царя Соломона

— Начинают, как ты, а потом совершают вооруженные налеты на почтовое отделение. Я не уверен, что этого еще не случилось, раз ты пришел ко мне в такой ранний час.

Я снова ощутил, что меня захлестывает какое-то особое чувство. Оно постепенно подымалось все выше, мне становилось жарко, и я расплылся в улыбке.

— Дай мне десять минут, чтобы уйти, прежде чем позовешь легавых.

Я испытывал нежность к нему и к его деревенскому хлебу, надежному, честно му, весомому, но разговаривать смысла не имело: когда любишь, как дышишь, такие, как он, принимают это за болезнь дыхательных путей.

20

Я вернулся в нашу конуру. Дома никого не было, не считая святого Георгия, который единоборствовал на стене с драконом. Я залез на свой второй этаж и долго там лежал — ноги мои свисали, а голову я обхватил руками и все старался себя понять, определить, на каком я свете, и что я творю, и куда двигаться дальше, и почему я должен оставаться здесь, а не отправиться куда-то еще, и что мне сделать, чтобы как-то упорядочить свою жизнь и побороть мой дурацкий характер, который вынуждает меня повсюду и одновременно быть добровольцем… А может, мне следует вступить в какой-нибудь монашеский орден?

Возможно, мой отец прав и существует только социальная правда. Тогда можно было бы еще как-то выйти из положения, предпринимая всяческие меры, а в конце сказать, мол, простите, но больше ничего нельзя сделать, мы попали в зону невозможного. Но тогда — к царю Соломону ни ногой. Стариков не навещать — это плохой пример для молодежи. Я взял словарь Чака и посмотрел слово старость. Там было: последний период человеческой жизни, следующий за зрелостью и характеризующийся явлением старческого маразма. Я посмотрел «старческий маразм», и это оказалось еще хуже. Мне следовало бы любить их издалека, теоретически, не посещая их. Так нет же, мне надо было прожить любовную историю, начав ее с конца!

Я поставил словарь на его постоянное место. Чака очень интересуют мои отношения со словарями. Он наслаждается, когда видит, что я открываю словарь и начинаю искать какое-то слово.

— Ты делаешь это, чтобы отдалиться. Ради отчуждения.

— Что это значит?

— Отойти в сторону, отстраниться от того, что тебя задевает и пугает. Отстраниться от волнения. Это форма самозащиты. Когда ты испытываешь из-за какой-то вещи тревогу, ты ее отодвигаешь от себя, сводя к сухому понятию из словаря. Ты ее, так сказать, охлаждаешь. Возьми для примера слезы. Ты хочешь их избежать, и ты ищешь это слово в словаре.

Он пошел к полке и взял толстый Бюдэн.

— Слеза — капля влаги, прозрачная и соленая, возникающая из-за активизации деятельности слезных желез. Вот что такое слезы по словарю. Это их здорово удаляет от нас, верно? Ты прокладываешь себе дорогу к стоицизму, вот что с тобой происходит. Ты очень хотел бы быть стоиком. Бесчувственным. Скрестить руки, обдать холодным взглядом свысока и сказать «до свидания, извините, но я вас всех вижу издалека, едва различая». Ты ищешь слова, чтобы все сгладить.

Меня не трогало, что Чак на мне разрабатывает свои научные теории, он тоже должен жить.

Я все еще валялся, разглядывая свои кроссовки, а ноги мои по-прежнему свисали, когда вдруг появился Чак. Он всю ночь отвечал по телефону службы SOS. Ночью бывает больше всего звонков, и теперь он зашел домой, чтобы переодеться. Мои свисающие ноги были, видно, подобны сигналу бедствия, потому что он тут же кинул на меня животно-равнодушный взгляд. Только он умеет, благодаря своим очкам, держать вас на расстоянии.

— Что случилось, старик?

— А то, что я этой ночью засадил мадемуазель Коре.

— А!

У него особая манера произносить это «а», давая понять, что ничего его не удивляет и что он никак не судит — ни что хорошо, ни что плохо, ни что красиво, ни что уродливо, ни что велико, ни что ничтожно. Этот тип всегда изображает из себя такого бывалого, все перевидавшего мужика, будто ему не двадцать пять лет, а двенадцать.

— Да, я ее поимел.

— Ну и что? Я не вижу тут никакой проблемы. Если ты ее захотел, и она…

— Я ничуть ее не хотел, черт возьми!

— Выходит, ты это сделал по велению любви.

— Да, но она решила, что это лично к ней относится.

Чак высоко поднял брови и проверил, хорошо ли надеты очки, — это максимум, на что он был способен, чтобы показать, что наш разговор ему не безразличен.

— А!

— Да-а! Она не поняла.

— Ты мог ей объяснить.

— Нельзя объяснить женщине, что ты трахал ее из любви к человечеству.

— Всегда есть возможность все сказать по-хорошему.

— По-хорошему… Да пошел ты!.. Это совершенно омерзительно — выбрать себе тетку и потрахаться с ней не любя, только потому, что кругом красивые молодые телки. И так хватает несправедливостей, незачем еще добавлять. Я трахнул мадемуазель Кору, но не лично ее, а лично несправедливость в ее лице. Я в очередной раз стал альтруистом-любителем.

— Ну переспал ты с ней, ничего страшного, она от этого не умрет.

— Я не должен был этого делать. Я мог бы придумать что-нибудь другое.

— Что именно?

— Не знаю, но есть и другие способы проявить симпатию.

У Чака на голове трехэтажная копна волос. И рост у него, должно быть, метр девяносто, уж очень он высокий, зато грудь впалая, а ноги худые, как у розового фламинго. Будь он спортивен, из него получился бы профессиональный баскетболист.

— Я влип в отвратительную историю, Чак. Может, мне лучше уехать на некоторое время из Франции, чтобы было чем оправдаться? Я не намерен продолжать, хотя она на это рассчитывает, но и прекратить я тоже не могу, потому что тогда она почувствует себя очень старой. Я сделал это, поддавшись какому-то порыву, вот и все.

— Вы можете остаться друзьями.

— А как мне ей объяснить? Что я ей скажу? Все равно она будет считать, что все дело в ее возрасте.

Чак говорит с американским акцентом, и от этого любые слова в его устах звучат как-то особенно и кажутся новыми.

— Ты ей объяснишь, что в твоей жизни была другая женщина, что ты потерял голову от мадемуазель Коры, но прежняя все узнала, и так жить невозможно. Конечно, она посчитает тебя донжуаном.

— Ты что, смеешься надо мной? Кстати, я вспомнил, что надо вынести помойное ведро. Сегодня твоя очередь.

— Я знаю. Но шутки в сторону, тебе необходимо перевести эту историю из сексуального аспекта в сентиментальный. Ты ее навещаешь время от времени, берешь за руку, глядишь ей в глаза и говоришь: «Мадемуазель Кора, я вас люблю».

Я ему улыбнулся.

— Бывают минуты, когда мне хочется разбить тебе морду, Чак.

— Да, — я знаю это чувство бессилия.

— Что мне делать?

— Быть может, она сама тебя бросит. А в следующий раз, если на тебя найдет такое, прошвырнись по улице и покидай крошки воробьям.

— Будет тебе…

— Неужели такое может взбрести в голову — засадить женщине из жалости! Мне надо было сдержаться. В самом деле, мне надо было сдержаться.

— Я засадил не из жалости. Я это делал из любви. Ты прекрасно это понимаешь, Чак. Из любви, но лично к ней это не имеет никакого отношения. Ты знаешь, что у меня это вообще любовь.

— Да, любовь к ближнему, — сказал он.

Я вскочил с кровати и вышел из комнаты. Он меня просто доставал. На лестнице я потоптался и вернулся назад. Чак чистил зубы над умывальником.

— Одну вещь мне хотелось бы все же уточнить, старик, — сказал я ему. — Ты из тех типов, которые все перепробовали и не пришли ни к чему. Ты сделал свой вывод. Он заключается в том, что все и ничего — одно и то же. Но в этом случае объясни мне, какого черта ты торчишь два года в Сорбонне? Никто не может тебя ничему научить. Тогда зачем тебе это надо?

Я схватил пачку ксероксов лекций, которые им читают, и его заметки и выкинул все это в окно. Чак заорал так, будто его трахают в задницу, — впервые мне удалось вывести его из себя. Меня это смягчило. Он кинулся вниз по лестнице и орал: «Fucking bastard, son of a bitch» (Проклятый ублюдок, сукин сын (англ.).), и я побежал и помог ему собрать листочки.