Страница 24 из 56
— Что такое? Почему ты смеешься?
— Ничего, мадемуазель Кора, просто получается, что мы с вами промышляем на черном рынке…
Но она была слишком взволнована, чтобы смеяться.
— О, не обращайте внимания, мадемуазель Кора, мне хорошо, и в голову лезет всякая чушь…
— Правда? Тебе правда хорошо со мной?
— Конечно.
Она снова погладила меня по волосам.
— Я сделала тебя счастливым?
Тут, честно говоря, у меня глаза на лоб полезли, потому что это уж все же чересчур.
— Конечно, мадемуазель Кора.
Она несколько оживилась, и рука ее стала меня искать, словно она хотела мне доказать, что она мне нравится, а потом она вся целиком этим занялась, нервно, словно впала в панику, и ей было необходимо насчет чего-то успокоиться. Я ее успокоил. Когда девчонка, не имеющая никакого опыта, хочет себе доказать, что она вам нравится, это всегда волнует, а у мадемуазель Коры уже не было никакого опыта. Она все делала крайне неуклюже и судорожно, словно надвигалась катастрофа. Нет ничего более несправедливого, чем женщина, боящаяся, что она утратила свою сексапильность. Все эти мысли им вдалбливают в голову из-за законов рынка, от которых они зависят. Она снова протянула руку в темноту, и тогда я тут же снова начал заниматься с ней любовью, чтобы мучительная пауза не затянулась, не мог же я встать и уйти, бросить ее одну: мол, извините, я лишь заглянул к вам. Я не мог стереть надпись с ее грифельной доски, но ей нечего было извиняться и чувствовать себя виноватой в этом. Счетоводство в бухгалтерских книгах природы выглядит фальшиво. А фальшивки и их употребление должны быть в компетенции судов и прочих высших инстанций. Чак тысячу раз прав, когда говорит, что все это из области эстетики и что женщина может себе позволить иметь увядшую кожу, обвисшую задницу и пустые груди только в искусстве, а в жизни все это ей приносит всегда вред в силу Декларации прав человека. Мадемуазель Кора прилипла губами к моим губам и снова принялась бормотать «мое обожаемое сокровище», «чудо мое, любовь моя», и это было скорее трогательно и согревало сердце, нынешние девчонки никогда тебе не скажут «обожаемое сокровище» или «чудо мое, любовь моя». Поэзия теперь стала другой. Потом она еще долго лежала совершенно неподвижно, словно мертвая, но при этом держала мою руку в своей, чтобы, видимо, быть уверенной, что я не улечу. А ей надо было бы знать, что удирать — это не в моем стиле. Это как царь Соломон, который весь обращен в будущее и смотрит ему прямо в глаза и даже сшил себе костюм, которому пятьдесят лет не будет сносу, он спокоен, не знает страха, и когда он говорит: «Мы не знаем, что нам предстоит в будущем», то улыбается от радости, так как знает, что предстоит одно хорошее. Тишина стояла такая, что даже шум машин с улицы не нарушал ее. Бывают же такие хорошие минуты, когда никто ни о ком не думает и на всем свете царит мир. Я был исчерпан, и это всегда уменьшает тревогу. Недаром говорят о пользе физической нагрузки, о благостном воздействии тяжелой работы. Мой отец мне говорил: «Если ты каждый день вкалываешь восемь часов в шахте…» Профессия шахтера — это не просто так…
Она встала, чтобы пойти в ванную комнату — иногда это бывает необходимо. Я протянул руку, чтобы зажечь свет, чего ради оставаться в потемках.
— Нет, нет, не зажигай…
Я зажег. Не ее это вина, черт возьми, ей незачем чувствовать себя виноватой. Это была маленькая лампочка с оранжево-красно-розовым абажуром, но я смотрел бы на нее с не меньшей нежностью, если бы зажег прожектор. Никогда не видел восемнадцатилетнюю девчонку, по которой проехалось время, время — самый беспощадный враг травести.
— Не смотри на меня так, Жанно.
— Почему? Это в правах человека.
Единственное место, где она допустила промашку, это низ живота. Он был совсем серый. Понадобилось несколько секунд, чтобы я понял, в чем дело: она не покрасила там свои волосики, оставила их седыми, потому что потеряла надежду. Она говорила себе, что, так или иначе, никто их никогда больше не увидит.
Я тут же вскочил, сжал ее в своих объятиях и немного побаюкал. Потом пошел пописал и оставил ванную комнату в ее распоряжении. Я взял из ее сумки сигарету и снова лег. Я чувствовал себя хорошо. Спальня мадемуазель Коры была очень женственной. Большой черно-белый полишинель, обычно лежавший на кровати, упал на пол. Я поднял его. Сложить его можно было как угодно. Стены были разрисованы цветами, и повсюду глаз натыкался на разные мелкие предметы вроде тех, что можно увидеть в витрине магазина подарков. В кресле сидел плюшевый мишка коала с широко расставленными лапами. В комнате висели настоящие картины, на которых были изображены кошки и деревья, а также фотография ведущего какого-то ревю с девицами, задирающими ноги; на ней было написано: «Моей большой девочке». А еще я увидел фотографии Ремю, Анри Тара и Жана Габена в фильме «Лик любви». Настоящий музей. На стене напротив кровати висела большая фотография мадемуазель Коры в рамке из черного бархата. До чего же она была тогда молодой и красивой! Однако узнать ее было легко, было семейное сходство между фотографией и ею теперешней, наверное, не один мужик вздыхал по ней, но досталась она в конце концов мне.
Лампочка у кровати освещала все мягким светом, и мне это было приятно. Я часто говорил Тонгу, что мы могли бы совершить небольшое усилие и как-то обставить нашу конуру, вместо того чтобы делать вид, что это не имеет никакого значения. В магазинах выставлено много красивых ламп, и нет причины обходиться без них.
Мадемуазель Кора вошла в спальню. На ней был розовый пеньюар с оборками. Она села на край кровати, и мы взяли друг друга за руки, чтобы убедиться, что мы здесь.
Косметику она сняла. Между ее лицом и лицом других женщин теперь не было большой разницы. Без косметики было, пожалуй, лучше, как-то более доверительно. Все было видно. Стояла подпись. Жизнь любит больше всего оставлять на всем свой автограф.
— Хочешь чего-нибудь выпить? Черт подери, неужели она опять начнет предлагать сидр?!
— Если у вас есть кока…
— Нету, но обещаю, что в следующий раз будет…
Я помолчал. Конечно, я еще приду к ней. Собственно, нет оснований… Я надеялся, что мы останемся друзьями.
— Выпьешь немного сидра? Видно, это у нее что-то религиозное.
— С удовольствием, спасибо.
Мадемуазель Кора пошла на кухню, а я вдруг впал в отчаяние. Захотелось все бросить и бежать отсюда со всех ног, все это бессмысленно.
Я отправился в ванную комнату и выпил воды из-под крана.
Когда я вернулся в комнату, там уже была мадемуазель Кора с бутылкой сидра и двумя стаканами на подносе. Она разлила сидр.
— Вот увидишь, Жанно, все у нас получится.
— Я не большой поклонник проектов на будущее.
— У меня еще сохранились связи. Я знаю немало людей. Необходимо, чтобы ты брал уроки. Пение и немного танца. Что касается дикции, то мы ее менять не будем. Ты говоришь как раз так, как надо: грубовато, как хулиган, но ярко, находчиво… Одним словом, говор улицы. Если сравнить тебя с теми, кого мы теперь видим в кино или по телевизору, то сразу понимаешь, что ты настоящая находка. Есть еще Лино Вентура, но он уже совсем немолод. А что до певцов, то нет ни одного, который походил бы на настоящего мужчину. Это место вакантно, ты можешь его занять — у тебя все есть для этого.
Она не переставала говорить, словно боясь, что может меня потерять. Первое, что необходимо сделать, это поместить мою фотографию в справочнике актеров. Она этим займется.
— Мне всегда хотелось кем-нибудь заняться, помочь стать настоящей звездой.
Вот увидишь.
— Послушайте, мадемуазель Кора, вы не должны давать мне гарантии. Мне на это плевать. Вы и представить себе не можете, до какой степени мне плевать. Не так уж мне хочется быть актером, просто мне совсем не хочется быть самим собой, слишком велика нагрузка, и прежде всего…
Я чуть было не сказал, что это я займусь вами, но это прозвучало бы слишком покровительственно. Я встал, и она сразу испугалась, что, может быть, видит меня в последний раз. Она ничего не понимала. Решительно ничего. И именно это и называют инстинктом самосохранения.