Голубчик

Я застыл, вцепившись в дверную крючку. То есть кручку. Да тьфу ты, ручку!

– Когда?

– Ну, подала заявление заранее, как положено. А вы не знали?

Дверь заклинило. Или не дверь, а меня. Словом, что-то где-то заклинило, это факт. Я никак не мог повернуть ручку. Такая круглая медная штуковина. Скользкая, не ухватишь.

Крутил направо и налево – ни в какую. Заклинило внутри. Заело. От натуги я весь затянулся узлами, но открыть дверь не мог.

Директор подошел и положил руку мне на плечо.

– Ну-ну! Не расстраивайтесь… Успокойтесь… Это что же, так серьезно?

– Мы собираемся пожениться.

– И она не предупредила вас, что уходит?

– Всего не упомнишь, нам надо столько всего обсудить, что мелочи забываются.

– Но как же она не сказала вам, что уезжает на родину, в Гвиану?

– Извините, господин директор, но тут что-то заклинило, дверь не открывается.

– Позвольте, я… Вот. Надо было просто повернуть.

– Знаете, на мой взгляд, старые, дедовские ручки без всяких выкрутасов были куда прак тичней. А эта дрянь скользкая – не ухватишься.

– Понимаю… Никак не ухватишься. Выскальзывает из рук. Возможно, вы и правы, Кузен.

– Все это с самого начала ни к черту не годится, если хотите знать мое мнение, господин директор.

– Да-да.

– Отвратительно, из рук вон, господин директор. Чего уж там, говорю, что думаю, а думать я не разучился, уж не обессудьте.

– Разумеется, но все равно не стоит. Послушайте меня, Кузен. Ну же, возьмите мой платок.

– Такая скользкая дрянь, другого слова нет – дрянь, да и все! И чихать я хотел!

– Что-что?

– Чихать, господин директор, чихать с высокой колокольни! Я и сам знаю: если схватить покрепче да надавить… Но двери должны открываться свободно.

– Правильно… Придите в себя. Мало ли что бывает. Все уладится, вы у нас на хорошем счету. А двери бывают другие, знаете, электронные, открываются, как только протянешь ногу.

– Ну, когда протянешь ноги, никаких проблем.

– Надо подумать, может, заведем что-нибудь в этом духе.

– Впрочем, я здесь не у себя дома, прошу меня извинить. Сбой в программе.

– Что вы, Кузен, напротив, вы здесь у себя, я хочу, чтобы вы это поняли, прочувствовали, запомнили и передали другим. Мы все здесь делаем общее дело. Общее – вот что важно. Ваш коллектив – ваш дом.

– Благодарю вас, господин директор, но все-таки я не у себя, потому что я тут никто. И мои замечания насчет вашей двери и ручки совершенно неуместны. Поверьте, к вам лично они никак не относятся.

– Дорогой Кузен, вы очень взволнованы, у вас неприятности личного свойства, и я в свою очередь заверяю вас, что искренне вам сочувствую, ведь мы все – одна большая семья.

– Я знаю, господин директор, знаю, и как раз об этом пишу труд.

– Отлично, это можно только приветствовать. Кстати, я слышал, вы держите удава?.,,..

– Да. В нем уже два метра двадцать сантиметров.

– И он будет еще расти?

– Вряд ли. Больше некуда, он уже занял все место, которым я располагаю.

– Наверно, нелегко жить бок о бок с пресмыкающимся.

– Не знаю, я его никогда не спрашивал. Пользуясь случаем, благодарю вас за доброе отношение и участие. Не премину упомянуть об этом в своем сочинении.

– Что вы, Кузен, голубчик, не стоит благодарности. Повторяю: мы все – одна семья. И я всегда рад случаю поговорить по душам с любым сотрудником. Я придаю большое значение духу товарищества. Сплоченный коллектив – это самое главное. А теперь до свидания. И не думайте больше об этом инциденте. Впрочем, не исключено, я и правда закажу автомати ческие двери. Пусть распахиваются сами. Жизнь достаточно сложна, надо облегчать ее где можно. Кланяйтесь домашним.

Вырвавшись от директора, я помчался в отдел кадров, узнал адрес мадемуазель Дрейфус и поехал к ней. В метро снисходительно улыбались моему стакану фиалок, чтобы они не завяли раньше времени.

Мадемуазель Дрейфус жила на улице Руа-ле-Бо, на шестом этаже без лифта. Я взбежал по лестнице на одном дыхании и не пролив ни капли воды, но в квартире никого не было. Я спросил у привратницы, не оставлено ли мне записки, но она, как и следовало ожидать, захлопнула дверь у меня перед носом. Пришлось вернуться в управление и до семи часов воевать с цифрами, что далось мне нелегко – я непреодолимо стремился к нулю. Цветы стояли на столе передо мной. И я даже проникся симпатией к IBM за его чистую бесчеловечность. В половине восьмого я снова звонил в дверь мадемуазель Дрейфус, снова не застал ее и прождал до одиннадцати, сидя на лестнице со своим неразлучным стаканом.

Когда и к одиннадцати она не пришла, терпение мое лопнуло, что случается со мной крайне редко, поскольку я неприхотлив и неизбалован. Это ведь только слова, что «чаша терпения переполнилась», на самом деле капли капают и капают, а чаша не переполняется. Так и задумано. Каждому, кто сидел на темной лестнице с букетом фиалок в стакане, знакомо это ни с чем не сравнимое чувство лютого душевного холода и голода. Не может быть, чтобы она совсем уехала. Не бывает, чтобы человек просто так взял и уехал в Гвиану, даже не попрощавшись. Десять минут двенадцатого. Никого. Последние четверть часа я высидел только потому, что привык «терпеть еще немного».

К половине двенадцатого я так затосковал по любви и ласке, что пришлось прибегнуть к помощи профессионалок. Пошел, как обычно, на улицу Помье. Хотел найти Грету, у которой такие длинные руки, но вспомнил, что она перешла на надомную работу. Оставалась высоченная блондинка, по всем статьям уступавшая подругам, и я подумал, что, может, она будет поласковее со мной из благодарности. Мы пошли в ближайшую гостиницу на углу.

Девушка назвалась Нинеттой, а я, сам не знаю почему, Роланом. Терять времени она не стала:

– Присядь-ка, миленький, я тебе помою зад.

Знакомая музыка. Скрепя сердце я оседлал биде. Напрасно думают, что вещи тоже бездушны. Лично я испытываю к ним христианские чувства. Вот и теперь, сидя на биде в одних носках, я размышлял, что за скверная у него, должно быть, жизнь.

Шлюшка опустилась на колени с мылом па изготовку.

Я вспомнил объяснения знакомой пожилой дамы, в прошлом хозяйки борделя: в ее время девицы подмывали клиента только спереди, но потом вкусы утончились. Поднялся уровень жизни, расстаралась реклама, наступило изобилие благ на душу – и теперь каждый ценит качество, знает, чего вправе требовать, разбирается, какой кусочек полакомее и какой курорт пошикарнее.

– Вот так, – приговаривала шлюха, орудуя мылом. – Теперь, если захочешь розочку, пожалуйста!

– Да не нужна мне розочка, – возразил я.

– А вдруг найдет охота, что ж, ломать кайф, вставать и идти мыться – куда это годится.

Все удовольствие насмарку.

– Не засовывай палец, терпеть этого не могу, да еще с мылом, щиплет же, черт!

– В любви можно все, надо только хорошенько помыться. Что ты вцепился в свои фиалки

– поставь сюда. Это мне?

– Нет.

Не поднимая головы, она добросовестно шпиговала меня мылом. Еще одно нелепое недоразумение, как все в этом мире.

– Ты бы, золотко, снял носки, а то некрасиво, Чем ты вообще-то занимаешься?

– Держу удава.

– Как это?

Я не ответил. Есть заветные уголки, куда не следует соваться.

– Ну вот, теперь ты чистенький. Иди ложись.

Она повесила полотенце на спинку кровати, легла рядом со мной и принялась теребить губами мои соски. Мадам Луиза говорила мне, что когда честные женщины любят не за деньги, они такого не делают, поскольку страсть исключает методичность, тогда как при платных сношениях эта услуга предусмотрена в обязательном порядке.

– Тебе так нравится?

– Приятно. Но лучше просто приголубь меня, Нинетта.

– Так тебе нужна ласка?

– А что же еще?

Она обняла меня. Мне повезло: руки у нее были довольно длинные. О, как хорошо…

– У меня есть один такой клиент, я должна его обнимать, укачивать и нашептывать: «Спи, малыш, мамочка рядом», а он тогда делает пипи под себя и лежит довольный.