Голубчик

Шаг за шагом вы наберетесь опыта, сноровки, одушевите весь мир. И дружеские голоса будут сопутствовать вам повсюду. В результате вы сможете, оставаясь одинокими и довольствуясь, как прежде, самими собой, наслаждаться жизнью и иметь все, что пожелаете. Это куда проще и вернее, чем гоняться за химерой и нарываться на беды, несчастья и разочарования. Месье Бурак, прошу вас.

Поляк вспыхнул.

– На что ты потратил свою жизнь, Бурак? – спросила кукла. – На ковыряние в зубах, вот на что!

– Я уже говорил вам, месье Бурак, что упражнение заключается в том, чтобы удалиться от самого себя на пять метров и войти в другой объект. Вы не получите приятного, доб рожелательного, мудрого и милосердного окружения посторонних, если замкнетесь в себе. Избегайте варки в собственном соку, господа, – таково общее правило. Приучайтесь с самого начала вариться в чужом – это менее болезненно. Пока вокруг вас миллионы чужих людей, вы обречены на одиночество. Но стоит подумать о них и об их трудностях – и свои станут легче. Беды ближнего облегчают нам жизнь.

Само собой, все это говорилось через манекен, который с циничной ухмылкой цедил слова и жевал сигару. Мы покатывались со смеху. Все высокое следует несколько снижать – это тоже важное правило. Снижение, подгонка всех вещей по человеческой мерке есть основа стоицизма, иначе тебе не по себе и мир не по тебе.

– Вспомните: «Кто не сбережет сам себя, тот кончит дин на складе потерянных вещей».

Так говорил великий О'Хиггинс, который мог вселить в пустой собор полсотни голосов и трагически погиб, потеряв свой собственный.

Напоминаю, если кто запамятовал: господин Паризи всегда носил на шее длинный белый шелковый шарф, чтобы движения адамова яблока не выдавали его, когда он чревовещает, и даже дома не снимал шляпы с высоко поднятой головы, чтобы подчеркнуть, что не склоняется ни перед кем и ни перед чем.

Я не сразу разобрался, что газета «Собеседник» неверно поняла мое письмо и направила меня к господину Паризи ошибочно. Ведь его методика призвана помогать людям завязывать дружбу сначала с туфлями, стульями и прочими обиходными предметами, а потом с другими, более сложными и более отдаленными. Но мне нужно не это. Если я и хотел сделать Голубчика говорящим, то только потому, что иногда заговаривал с ним сам и было бы куда веселее поболтать вдвоем. Но я вовсе не думал, что мой удав вдруг всерьез обретет человеческий голос, я имел в виду условную беседу, обыкновенную игру. Этакую оживленную разрядку. Как только я понял, что господин Паризи трудится в системе социальной защиты – недаром его метод признан полезным для общества, в Большом Париже у него обширная практика, особенно среди лиц женского пола, – я перестал посещать занятия. Мне не нужно нянек. Просто хотелось поговорить с удавом, разыграть Голубчика.

Один мой знакомый по «Рамзесу», господин Жобер, как-то за стаканчиком рассказал мне о своем психоаналитике. Вот действительно стоящее изобретение.

– Понимаете, он обязан вас выслушать, он за это получает деньги. Усаживаете его в кресло, заставляете взять карандаш с блокнотом и записывать каждое ваше слово. Он на то и существует, что интересуется вами, такова его роль в обществе потребления.

Поначалу я не пропускал ни одного занятия и кое-чему научился: например, обставлял свои поездки в метро приятными, вежливыми репликами соседей.

– Месье Дюр, ваша очередь. Расскажите нам, для чего вы хотите стать чревовещателем.

– Для того, чтобы обратить на себя внимание, выделиться. В «Дешевых товарах» мимо ме ня каждый день проходит человек с тысячу, не меньше. Всем чего-то не хватает, и все хватают вещи. За год набирается тысяч триста, за восемь лет – чуть не десять миллионов, и все ми мо… Продавцов – тех хоть замечают, к ним обращаются, что-то спрашивают, какое-никакое, а общение, ну, а на моем месте… За двадцать пять лет, что я прослужил в «Самаритен», мимо меня, считай, прошло все население Франции, да не один раз. Кажется, мог бы хоть кто-нибудь… Нет. Никто.

– Неужели? – подала голос кукла.

– Ни один человек.

– Нехило. А если самому дернуть кого-нибудь за рукав?

– И что сказать? О таких вещах не говорят.

– Вся беда от общества потребления, – вмешался я. – Всеобщее процветание. Всеобщая занятость.

– К… как это – всеобщая занятость? – спросил манекен, поперхнувшись от волнения первым словом.

– Всеобщая занятость – это всеобщая занятость, каждый занят, вот и все.

Я хотел изобразить смех, но выдохся, и манекен захрипел как удавленник.

– Больше силы! – командовал господин Паризи. – Выкладывайтесь до конца! Все наружу!

Нутром, и как можно сильнее! Выкладывайте все, не беда, если и с кровью. Там, в глубине, ваш настоящий голос. Заперт внутри, в чреве. В горле не то, один пустой звук. Пусть говорят потроха… Изливайтесь, извергайтесь! Это главное. Излияние – залог жизни. Внутри все накапливается, застаивается, загнивает, нарывает и убивает. Жмите во весь дух! И не бойтесь быть смешными. Смеяться будут над куклой, она на то и посажена. Начали!

– А если б мог, я бы сказал, – снова заговорил манекен, – жизнь невыносима, когда у тебя нет никого и ничего. Когда некому тебя любить…

– Вы пошевелили губами, месье Дюр, но это не беда. Продолжайте.

– … невыносимо, тяжело. Хоть бы одна живая душа поддержала.

– Перегрузка, – сказал я, – перегрузка центральных магистралей в час пик – типичная проблема мегаполиса. Слишком оживленное движение ведет к смертельному исходу, нужны кружные пути.

– Вот-вот, у нас в «Дешевых товарах» голова так и идет кругом, поток барахла выходит из-под контроля. Живой поток – не уследишь.

– Зато товары эмоционального потребления залеживаются, – сказал манекен, – не имея хождения на внутреннем рынке. Лежат на душе тяжелым грузом, образуют заторы. Как тут не взорваться? Есть, конечно, некоторый культурный выхлоп, но одним телевидением не обой тись. Всему есть предел…

– Отлично, месье Кузен, обнаруживайте все, что у вас там есть. И вы, месье Дюр, тоже продолжайте.

– В «Самаритен»…

– В «Самаритен» все для всех! – выдала кукла жизнерадостным тоном французского потребителя с политическом оттенком – не без тяги к объединенной Европе.

– Живой поток – распродажа-самообслуживание, заговорил Дюр, – завалены все прилавки. А вечером я, как все, еду домой на метро, без четверти семь, в самый час пик. Нигде так не почувствуешь эту, как вы говорите, полную занятость, как в вагоне метро или пригородной электричке в час пик.

– В силу тех же причин, из-за демографического потопа, я и держу удава. А вспомнил я о нем, потому что месье Дюр заговорил о метро и электричке. Он все очень верно сказал. Так вот, удав – это та самая живая душа, которая ждет вас вечером дома и может поддерживать вас сколько угодно.

– Прекрасно, месье Кузен, – сказал господин Паризи. – Не стесняйтесь обнаружить своего удава.

– Я долго терпел, – продолжал Дюр, – держался, пока была надежда, но теперь мне пятьдесят семь лет, из которых сорок поглотила полная – через край! – занятость…

– Превосходно, господа, – похвалил господин Паризи. – Вы делаете успехи. Теперь вы, месье Бурак. Нон там, слева от вас, стоит пепельница. Оживите-ка ее, помогите ей высказаться.

– Не понимаю, при чем тут я, – промолвила пепельница.

– Вот и мы ни при чем, – ответил Бурак и покраснел от удовольствия: ему удалось разговорить пепельницу, не разжимая губ.

– Вы нам больше ничего не скажете, месье Кузен?

– Людям не хватает святого эгоизма. Например, есть у меня один знакомый, некий Жалько, мы иногда встречаемся в кафе. Разговаривать не разговариваем, обычно молчим, но подружески. И вот как-то раз он на меня посмотрел и, должно быть, увидел в моих глазах что-то особенное, светлое. Подходит ко мне и говорит: «У вас не будет четырехсот франков взаймы?» И, представляете, протягивает руку! Слава Богу, у меня как раз были деньги. С тех пор я все время начеку. Чтобы не встретиться с ним. Как увижу на улице – сразу перехожу на другую сторону. Боюсь, как бы он не вернул долг. Но пока мы еще связаны. Такая игра стоит свеч!