Ночь огня

Слава Аллаху, через некоторое время я заметил, что приступ постепенно проходит. Глубоко дыша, Афифе расправила плечи, подняла голову, вытерла лоб и глаза платком, зажатым в руке, и медленно начала спускаться по лестнице. На последней ступеньке она вдруг села прямо на камень, как будто у нее подогнулись колени, уронила ладони на бедра и закрыла голову руками.

Своды галереи больше не отбрасывали теней на фигуру Афифе. Тусклый свет луны, отражаясь от противоположной стены, позволял лучше. разглядеть ее лицо. В новом образе женщины мне чудилось что-то ребяческое. Может быть, потому, что именно так она сидела, когда старшая сестра расчесывала ей волосы. Вспоминая ее слова, я уже не испытывал прежнего страха и изумления, только странную грусть.

Старшая сестра! Значит, она тоже знала, что Афифе любит меня. Возможно, в очередной раз, когда сестра ее причесывала, Афифе рассказала ей об этом. Я представлял, как бедная женщина, неспособная сразу вникнуть в ситуацию, во имя твердокаменных моральных устоев семейства Склаваки начинает тонко голосить, ругать сестру или даже дергать ее за волосы, как бывало всякий раз, если Афифе слишком много крутилась. Впрочем, это не помешало ей впоследствии придумать сказочку о моей смерти, чтобы, как ей казалось, исцелить Фофо, и наконец отправить ее в Стамбул на свидание со мной.

Несомненно, катастрофа произошла очень давно и оказалась настолько всеобъемлющей, что смогла определенным образом изменить характеры обеих сестер. Вероятно, первые симптомы появились сразу после моего отъезда из Миласа. Или даже раньше, когда я устроил сцену ревности и со слезами говорил совершенно неуместные вещи о госте-докторе. А может быть, во время моей болезни, когда я долгие дни лежал у них в доме. Со временем царапина превратилась в большую рану, которую было невозможно скрыть от старшей сестры, несмотря на почтение и стыд. Скорее всего, для этого потребовалось много времени.

В конце улицы показался сторож, он волочил дубинку по мостовой. Я испугался, что он свернет сюда и увидит такую странную сцену у гробницы.

Требовалось наконец что-то сказать, поэтому я осторожно обратился к Афифе:

— Вы замерзнете на камнях, Афифе-ханым. Давайте пойдем.

Она не изменила позы, только подняла голову, пожала плечами и спросила, глядя мне в глаза:

— А куда мы пойдем?

Вопрос был совершенно бессмысленным. Мне показалось, что она задала его в растерянности, на самом деле охватившей все ее существо.

Видимо, стремительное разрушение всех жизненных опор и постепенное угасание надежды на будущее сделали меня единственным источником ее волнений и грез. Но почему я? Вполне возможно, что на самом деле чувства Афифе не имели отношения ко мне настоящему или же имели весьма опосредованное отношение. Просто я со своей детской наивностью, со своим безумным переменчивым настроением, когда я то краснел, то бледнел, то смеялся, то плакал, глядя на нее глазами тяжелобольного, стал единственным романтическим явлением, единственным одухотворенным лицом в ее жизни.

Ничем другим я не могу объяснить, почему Афифе так тянулась ко мне. Хотя время нашей разлуки намного превысило срок жизни обычного чувства. Ее стремление оказалось настолько сильным, что смогло преодолеть даже известие о моей смерти, вдохнуть в меня жизнь и поселиться в моем сердце.

— Куда я пойду?

В этом вопросе слышалось самое настоящее смятение человека, не знающего, что делать дальше.

Она годами ждала этой минуты, чтобы сделать ее самым исключительным событием своей жизни. Она бежала, преодолевая любые внешние препятствия, смогла справиться с более сильными, внутренними барьерами, возникшими благодаря консервативному пониманию стыда, гордости, смущения и добропорядочности. А теперь она рассказала о своей беде просто, без прикрас. Как будто говорила о зубной боли.

Афифе видела свое будущее только до этой точки. Она действительно не знала, что будет дальше, и задала свой вопрос от безысходности.

Удача и в этот раз пришла мне на помощь. Ведь как еще объяснить, что в ту самую минуту, когда ситуация стала весьма щекотливой, старшая невестка, уложившая детей спать, и младшая невестка вышли искать нас. Не найдя нас в саду, они увидели открытую калитку и за разговором дошли до площади.

Ночь была совершенно безмолвна, так что их слова отчетливо слышались, несмотря на улицу, нас разделявшую.

— Невестки ищут нас, Афифе-ханым, — сказал я.

Не говоря ни слова, она поднялась, поправила волосы и платье, вновь протерла глаза платком и направилась к выходу. Впрочем, сделав несколько шагов, Афифе в нерешительности остановилась:

— У меня ужасный вид?

Невестки были женщины праведные. Им и в голову не пришло бы злословить, если бы они заметили что-то необычное в лице Афифе. Но я не стал вдаваться в подробности:

— Не волнуйтесь, Афиф-ханым... Ничего не видно.

Она горько усмехнулась:

— Да уж... Нет больше радия в моей коже.

Вот он, ответ на мою аллегорию, которую я, не сдержавшись, позволил себе десять лет назад, в деревне, когда стоял, облокотившись на дверцу выпряженной повозки, и смотрел на ее лицо, отливающее перламутром в темноте.

Очевидно, это сравнение, как и все, касающееся меня, обрело для нее особую ценность. Вероятно, теперь бедняжка использовала мои слова, чтобы выразить ту боль, которую ей доставляли наблюдения за собственным лицом, меняющимся с годами.

Не знаю, возможно, так она хотела поведать мне, что больше не нравится мужчинам. Однако я решил, что оставить эту реплику без внимания, как до этого ее признание, было бы слишком жестоко. Когда мы свернули на улицу, я неожиданно позвал:

— Афифе-ханым.

Я не решил, что буду говорить. Но она уже обернулась и склонила голову в ожидании, так что у меня не оставалось выбора.

— Афифе-ханым, я не рассчитывал услышать от вас такие слова... Значит, вы меня... Да, судя по вашим словам, вы меня...

Я стоял посреди темного переулка, убого украшенного листвой деревьев, которые тянули ветви из-за стен по обе стороны дороги, и напоминал себе маленького мальчика, пытающегося разыграть идиллическую сценку посреди собственного квартала. Нужные слова никак не находились.

Но она поняла, что за слово я стесняюсь произнести. Подняв руки к лицу, она как будто ухватила у висков несуществующее покрывало и опустила его на глаза.

— Очень...

Голова шла кругом. Трехдневное путешествие утомило меня, а тут еще и нервное потрясение, вызванное нашим объяснением.

Я добрался до постели в совершенно подавленном состоянии и тут же уснул. Однако помню, как вдруг проснулся среди ночи. Не знаю, сколько времени прошло: то ли пять минут, то ли уже близился рассвет.

Оцинкованная крыша большой террасы за моим окном тихонько поскрипывала.

Мне вдруг подумалось: «Несомненно, это она там ходит».

Казалось, стоит мне повернуться в постели, взглянуть в окно, и я увижу ее тень. Но, несмотря на полную путаницу в голове, я понял, что это совершенно невозможно, и заключил: «У меня жар, поэтому звенит в ушах, нужно было перед сном принять таблетку». Однако я никак не мог вспомнить, куда положил сумку с лекарствами. Мысли путались, и вскоре я вновь провалился в сон.

На следующее утро я обнаружил, что лицо Афифе совершенно преобразилось. Время близилось к полудню. Она располагала мамину кресло-качалку в тени деревьев, щебетала о чем-то и смеялась.

Мое появление не показалось ей особенно важным, поэтому она закончила свою мысль и лишь затем с шуткой обратилась ко мне:

— Кемаль-бей совсем не изменился, он по-прежнему любит поспать.

Афифе принялась рассказывать, что всякий раз обнаруживала меня спящим, когда заходила в мою комнату во время болезни. Я поспешил согласиться, хотя и не помнил таких подробностей, и мы все вместе рассмеялись.

На самом деле в то утро, вопреки мнению Афифе, я не спал до полудня. Пока она вместе с матерью гуляла по саду, я ходил взад-вперед по комнате, не осмеливаясь даже открыть окна, и без конца думал. Затея отправиться сегодня на квартиру в Бейоглу провалилась. Вежливость и совесть вынуждали меня оставаться в особняке до отъезда Афифе. Время от времени я мог найти способ сбежать в Стамбул на три-пять часов, но не более.