Ночь огня

Афифе, устав сидеть без движения или желая вновь сыграть в игру, знакомую с детства, начала дергаться и крутиться, чтобы помешать сестре.

Старшая в душе радовалась, не забывая при этом угрожающе хмурить брови, щурить глаза, жаловаться и порицать младшую. Говорили они по-гречески. Разыгрывая этот старый сюжет, из уважения ко мне они порой переходили на турецкий.

— Да сядь же ты спокойно, дитя великовозрастное. А то я тебя за волосы оттаскаю... укушу за ухо...

Возня сестер затянулась надолго.

В ответ на фальшивые угрозы и повторяющиеся реплики старшей Афифе то закусывала губу и вопила, как будто от сильной боли, то потешалась, прищурив один глаз и высунув язык.

Свет заходящего солнца струился из окна позади, проходил между руками старшей сестры и играл на лице Афифе.

Гримасы шаловливого ребенка, подчеркнутые игрой света, придавали чертам Афифе совершенно новое выражение. А я опять почувствовал, что с трудом держу себя в руках от волнения, и начал сердиться.

Что бы сегодня ни делала Афифе, я решил, что меня это не интересует. Уткнувшись лицом в колени сестры, сидя молча и без движения, я решил, будто она думает о докторе и о грядущей ночи с ним. Искры в ее глазах, блики света на зубах, когда она поднимала голову, чтобы посмеяться и пошутить, сменяющие друг друга цвета на губах и щеках, все это веселье представлялось мне — в его честь.

Туалет Афифе был завершен, а вместе с ним закончились и пререкания. Старшая сестра разглядывала скрученные локоны, поворачивая голову младшей в своих руках:

— Не обращайте пока внимания... Скоро я вытащу бумажки, вот увидишь, как будет красиво.

Будь я на месте этого подлого доктора, я бы предпочел, чтобы бумажки остались на своих местах.

Старшая сестра принялась рассказывать мне о различных способах завивки волос, как будто для меня это было дело понятное. Она говорила, что раскаленные щипцы жгут волосы и портят цвет, а если придать локонам форму при помощи мокрой расчески и бумажки, то опасности удается избежать. Оставив Афифе в покое, старшая сестра занялась мной и с глупой улыбкой сказала:

— Слава Аллаху, вы совсем выздоровели... Цвет лица стал прежним, да и поправились немного...

Проклятая судьба! Я бился в агонии, словно уличная собака, которую отравили, и никто этого не замечал.

Ждать было бессмысленно. Для чего? Чтобы увидеть, как доктор входит в дом, держа под руку тупого и бесчувственного Селим-бея, а Афифе с кудряшками на голове, с красными как коралл губами, рдея от удовольствия, выбегает к нему навстречу?

Заметив, что я беру с табуретки свою феску, старшая сестра подняла крик и с упреками набросилась на меня. В ответ на мои оправдания, которые становились все невразумительней, она кричала:

— Неправда... неправда... Вы стали лгуном... Не убегут от вас девушки церковного квартала! — и требовала, чтобы я не смел никуда уходить, не пополдничав с ними.

Странная мне выпала доля: вместо горьких, незабываемых речей, с которыми я планировал, уходя, обратиться к Афифе, я брал из ее рук хлеб с вареньем и виноградную мусталивру. Но что уж тут поделаешь!

За полдником я попытался придать своему загоревшему лицу еще более мрачный вид и намекнуть на скорую смерть. Но сестры начали нелепый разговор о каких-то курицах, которых Селим-бей привез неизвестно откуда и теперь планировал разводить. Препираясь то по-гречески, то по-турецки, они совершенно не обращали на меня внимания.

В качестве финального угощения старшая сестра предложила мне пойти вместе с младшей и посмотреть на этих кур. Пока она убирала со стола, Афифе потащила меня на птичник, расположенный позади дома.

Она шла впереди, ломая сухие ветки и выдергивая сорняки, которые попадались на пути, а иногда обращалась ко мне с вопросами.

Должно быть, пытаясь разыграть трагедию, я принял излишне угрюмый вид, поскольку через некоторое время она остановилась и спросила:

— Что с вами опять такое?

Глядя вдаль, я лишь пробормотал:

— Не знаю.

— Наверное, вам порядком надоел Милас?

После небольшого колебания я склонил голову

и произнес, сильно понизив голос:

— Может быть, Милас... а может быть, что-то еще...

— Понятно...

Должно быть, Афифе посчитала, что под «чем-то еще» я подразумеваю чувства к матери или же к какой-то из девушек церковного квартала. Возможность такой трактовки разволновала меня. Я быстро переменил позу и, осмеливаясь глядеть ей в глаза, произнес:

— Вы не поймете. А если и поймете, то будет слишком поздно.

Это было самое настоящее признание. Но Афифе ни о чем не догадывалась. Она глядела на меня, не зная, чем объяснить мой раздраженный тон и ненавидящий взгляд.

С почти формальной нежностью в голосе она завела известную песенку о семье:

— Вы член нашей семьи. Если у вас стряслась какая-то беда, вы должны сказать нам.

По правде говоря, мой выпад напугал меня самого. С трудом переводя дыхание, я что-то промямлил, и мы пошли дальше.

Любовь Склаваки к земле и животным была свойственна и Афифе. Казалось, она посмеивается над новым увлечением брата, но при этом курицы со странными именами интересовали ее. Доставая из птичника цыплят, она показывала характерные пятна на их ножках и головках. У стены, в загоне, огороженном проволокой, прогуливались две гусыни с выводками гусят. Афифе потащила меня и туда. Гуси насторожились. Одна гусыня вместе с гусятами пролезла через дыру в стене и сбежала. Другая не проявляла беспокойства, но краем круглого глаза поглядывала на меня так же недовольно, как я в свое время смотрел на гостя-доктора.

Стоило нам приблизиться, гусыня тревожно зашевелилась. Прижавшись животом к земле и вытянув змеиную шею, она, точно базарная баба, испустила громкий крик и бросилась на нас. Нападение было столь устрашающим, что Афифе резко отступила назад и практически упала в мои объятия, прижавшись лицом к моему лицу и прислонившись ко мне грудью.

Я не понял, как нам удалось спастись от гусыни, не покалечившись. Но когда мы оказались за оградой, у меня был такой растрепанный вид, словно я сбежал с поля боя.

Посмотрев на меня, Афифе спросила:

— Вы испугались? Или я вас ударила?

Она не могла удержаться от смеха.

Немного погодя она объяснила, что смеется не только над моим внешним видом.

— Эта гусыня просто ужасная, вчера она до крови прокусила руку Кемаль-бею. Старшая сестра плохо говорит по-турецки. Знаете, что она кричала? «Гусыня ужалила Кемаль-бея в палец».

Рассказывая об этом, Афифе покатывалась от смеха. Ее щеки словно мяли пальцами: на них попеременно проступали то красные, то белые пятна. Лицо было в полном беспорядке.

Давно я не видел ее так близко и при таком хорошем освещении: тонко очерченные губы, подрагивающие крылья носа, легкие морщинки и тени в уголках глаз. Нервное потрясение заставляло меня замечать на ее лице следы страстной ночи, проведенной с другим. Пятнышко на щеке — след укуса. Царапина от булавки на шее появилась, когда он разрывал рубашку на ее груди.

В ту минуту мое тело было охвачено огнем, который вполне мог толкнуть меня на новое безумие.

Она же, немного успокоившись, сказала своим обычным голосом:

— Вчера мы проводили нашего гостя. Так умоляли, но удерживать его дальше оказалось просто невозможно.

Полагая, что ослышался, я изумленно смотрел ей в глаза.

Она продолжила:

— Впрочем, у него было на то право. У Кемаль-бея гак много дел.

— ???!!!

— Хотите, я вам скажу? Только обещайте, что пока никому не расскажете... Даете слово?

Соглашаясь, я несколько раз кивнул.

— Кемаль-бей женится...

— ???!!!

— Одна из наших родственниц — Перихан... Дочь нашего старшего дяди из Мерсина. Разумеется, она и с Кемаль-беем в родстве состоит... Кемаль-бей уже давно хочет на ней жениться... Но дядя все не соглашался. Не хотел отдавать дочь за военного, разлучаться с ней. Но на этот раз он смягчился, узнав, что Кемаль-бея перевели на Родос... Селим-бей уже три недели пишет письмо за письмом... Наконец вчера пришел ответ. Видели бы вы, как Кемаль-бей обрадовался! Может быть, мы поедем на свадьбу...