Ночь огня

Ее лицо поблекло, глаза покраснели и глядели устало. Когда она вдруг начинала очень сильно кашлять, Рыфкы-бей поворачивал голову в ее сторону и говорил:

— Ты бы лучше не сидела в этой комнате на сквозняке, а пошла к себе и прилегла.

Через некоторое время между каймакамом и Рыфкы-беем началась партия в нарды. Афифе взяла стул, села позади мужа и из-за его плеча наблюдала за игрой. Иногда она легонько прислонялась к Рыфкы-бею, и тогда ее волосы касались его щеки и подбородка. Поначалу мне показалось, что такое движение свидетельствует о симпатии к мужу, о желании прижаться к нему. Но, как ни странно, эта близость, это доказательство любви между Афифе и ее стариком оставило меня равнодушным, хотя и должно было вызвать мою ревность. Наблюдая за ней краем глаза, я испытывал лишь легкую печаль, причин которой не знал.

Старшая сестра, сидя в углу, погрузилась в свое вязание. Селим-бей прогуливался по комнате, засунув руки в карманы, и иногда останавливался, чтобы взглянуть на картины или на игроков.

— Должно быть, вам не нравятся нарды, Кемаль-бей, — обратился он ко мне, — давайте прогуляемся по саду, подышим свежим воздухом.

У меня заныло в груди, но я встал и последовал за доктором. Впрочем, мое сердце и тело настолько энергично противились идее уйти из комнаты, где находится Афифе, что я не мог заставить себя идти к центру сада, как того хотел Селим-бей, и сворачивал к окнам, словно под действием магнитного поля.

Под конец игра накалилась, превратившись в волнующий поединок. Каймакам, забыв обо всем, заговаривал игральные кости и дул на них, а когда кости Рыфкы-бея падали на игровую доску, испускал азартный вопль. Даже старшая сестра оставила свое рукоделие и подошла к играющим.

Мы с Селим-беем наблюдали за комедией через окно. Голова Афифе все еще покоилась на плече мужа. Вечерний свет, проходя сквозь листья плюща, обвивающего окно, освещал полутемную комнату и ложился только на ее лицо, будто гравируя металлическую табличку. Рядом со сморщенной, лысеющей головой мужа, то и дело склоняющегося к доске, ее лицо казалось почти детским и чистым.

Близость, которая совсем недавно представлялась мне проявлением любви, теперь выглядела как страшная кара, сродни вынужденной покорности пленника. Кто знает, может быть, именно поэтому я не ревновал Афифе и не испытал ничего, кроме грусти, когда увидел их склоненные друг к другу головы.

Потом я часто видел Рыфкы-бея и Афифе вместе. Я даже стал свидетелем их супружеского кокетства, которое они себе позволяли, не обращая на меня внимания или считая, что я ничего не замечаю. Но, несмотря ни на что, мои чувства не изменились.

Благодаря игривым словам каймакама в моем воображении постоянно вырисовывались любовные сцены, но я наблюдал за ними пустым и безразличным взглядом, не получая никакого удовольствия от видений жалкого полуобнаженного тела пленницы, которая лишь терпит муки в руках этого человека. Я видел это так и жалел ее.

Каймакам сидел в экипаже и задыхался от кашля. Желая начать разговор об Афифе, я сказал:

— Надеюсь, простуда от младшей сестры не перекинулась на вас.

Поборов приступ кашля, он ответил:

— Нет, нет... Это от рукопожатия этого чертова типа. Видели, как он держит кости, та еще скотина. От таких можно ждать любой хитрости...

Я хотел немного подзадорить каймакама:

— По пути к Рыфкы-бею вы, господин, были настроены против него. Потом казалось, что вы друг другу понравились и прекрасно поладили. А теперь он вам опять не нравится.

Каймакам не стал защищаться и печально произнес:

— Человек — создание слабое. Я винил Селим-бея, но сладкие речи этого типа обманут любого. К счастью, он может повлиять на человека, только когда чешет языком. Любой, кто хотя бы минуту спокойно подумает, поймет, что его заманивают в ловушку. Пока этот тип рассказывал мне о торговле солодовым корнем, я верил, что на поля Чине обрушивается дождь золотых монет. Кто знает, возможно, идиотов Склаваки он так же обманул.

Каймакам был так агрессивно настроен против Рыфкы-бея потому, что проиграл ему два четвертака.

— Это вы виноваты, — сказал я. — Разве не вы сказали: «Я поставлю четвертак», когда начинали игру?

— Сказал, но в шутку... Лучше бы не говорил... Проиграв две партии, я достал два четвертака, пребывая в полной уверенности, что он их не возьмет. И что? Взял, подлец. Точно ветром сдуло.

Мне не хотелось, чтобы он уводил разговор от Афифе.

— Кажется, они окончательно помирились. А вы что думаете?

— Как знать... Должно быть, пожалел бедную женщину. Селим-бею следовало подождать, сделать все как нужно, пока еще не поздно было. Впрочем, эти женщины странный народ. Возможно, мошенник понравился ей. А Селим-бей не смог ничего толком объяснить. Говорю же, этот тип самый настоящий мошенник...

XVII

Со дня нашего визита прошла примерно неделя. Однажды после обеда я возвращался с базара и вдруг услышал, как какой-то греческий мальчик окликает меня по имени. Повернув голову, я заметил старшую сестру, которая зонтиком указывала мне на дверь какой-то лавки, торгующей тканями.

Поначалу я подумал, что она пришла вместе с Афифе, и разволновался. Но она была одна. Показав мне несколько кусков шелковой материи, развернутой на прилавке, она попросила совета и сказала, что из этого шелка будут шить одежду для ребенка Афифе.

— Малыш приедет сюда, госпожа? — спросил я.

Она улыбнулась:

— Разве измирская бабушка его отпустит? Фофо скоро туда поедет... с ней и отправлю.

В растерянности я пробормотал:

— Афифе-ханым поедет в Измир, а как же вы?

Она снова улыбнулась и пожала плечами:

— Что поделать, опять останусь одна. Может быть, она приедет летом, на пару месяцев. Куплю-ка я малышу игрушек. Здесь они не очень хороши, но что поделать!.. Ей нужно привести игрушки тоже...

Торговец снимал с полки раскрашенные барабаны, лодки с парусами, солдатиков из свинца и расставлял их на прилавке. Мы выбирали понравившиеся, торговались и отставляли в сторону.

Хотя поначалу я беседовал со старшей сестрой внятно и спокойно, даже шутил, выбирая игрушки, через некоторое время я потерял нить разговора и начал нести чушь. Она тоже почувствовала, что я веду себя странно.

— Что с вами, Кемаль-бей? Вы больны? — спросила она.

Я принужденно рассмеялся:

— Что вы, госпожа!

— Вы так бледны...

Нужно было найти отговорку. Я вспомнил о письме из Стамбула, которое получил за день до этого. В нем отец сообщал, что мать в последнее время опять болеет, поэтому поездка ко мне, изначально запланированная на лето, откладывается до осени.

— Я получил письмо из Стамбула, госпожа. Мать вновь больна. И, похоже, серьезно... Вы знаете, я не могу туда поехать.

Старшая сестра вдруг позабыла обо всем и в крайнем волнении принялась выспрашивать подробности. С каждой минутой на душе у меня становилось все тяжелее. Говорить было трудно, поэтому я, не в силах придумать что-либо, поначалу отвечал первое, что приходило в голову. Но когда она сказала, что Селим-бей даст телеграмму в Стамбул, чтобы получить необходимые сведения, от страха я вновь обрел способность мыслить.

— Возможно, все не так страшно, как мне кажется, госпожа. Да и отец ничего особенного не говорит... Просто волнуюсь, — оправдывался я.

Глаза старшей сестры наполнились слезами: она переживала за старуху, которую видела всего несколько раз в жизни.

— Давайте поедем к нам, Кемаль-бей, — предложила она.

— С вашего позволения, не стану вас беспокоить.

— Как вам не стыдно... Почему вы хотите, чтобы я оставила вас одного? Селим не только наш, он и ваш брат. Поговорите с ним, на сердце полегчает.

Без лишних слов я забрал пакеты старшей сестры, и мы пошли к повозке, ожидающей на углу.

Селим-бей вместе с зятем ушел прогуляться. Афифе сидела в саду одна. Старшая сестра сказала что-то по-гречески и, вверив меня заботам младшей, пошла переодеться.