Пешки Хаоса

И мир продолжал жить: избитый, измученный, обожженный, но не ставший непригодным для жизни людей, пусть и относительно примитивных, но по-своему удивительно изобретательных.

И мир продолжал жить.

До следующего раза.

ЭТО ЗАКЛИНАНИЕ было не только самым сложным из тех, что когда-либо пытался совершить Гавалон, оно было самым сложным из всех заклинаний, которые когда-либо предпринимали колдуны с тех пор, как люди впервые заселили мир, обозначенный на имперских картах как Сигматус.

Зверолюди заняли свои места. Гавалон держал кинжал  с волнистым лезвием в правой руке, и горящий факел – в левой, и то и другое в определенные моменты ритуала должно было истязать его плоть. Он не боялся наносить себе увечья ради пользы дела, и не в первый раз ему приходилось жертвовать глазом или отрезать себе какую-нибудь конечность.

И поэтому, когда наступило время выполнить соответствующие элементы ритуала, Гавалон Великий не дрогнул и не заколебался. Не роптал он и на бога, которому был горд отдать эту последнюю и  наименьшую из многих жертв, принесенных им для достижения этой цели.

«О, стать Повелителем Перемен!», подумал он. «О, стать мастером метаморфоз, неподвластным дряхлости смертных! Какое счастье служить истинному богу и быть свободным!»

РАСТИТЕЛЬНОСТЬ в пустоши были мрачной и уродливой и до того, как сюда упал самолет, пробороздив заросли, вызвав пожары и рассыпав раскаленные обломки. Кусты были сухими и колючими, их искривленные ветви – очень твердыми. Толстые кактусы казались еще более сухими и шипастыми. Листья каждого растения, попадавшегося на глаза, были либо тонкими и колючими, либо толстыми и бугорчатыми. Здесь во множестве виднелись фиолетовые и серые оттенки, коричневато-желтые и нежно-розовые, но лишь изредка попадались изумрудно-зеленые. Почва, на которой они росли, была иссушенной, тусклой и пыльной.

Теперь все изменилось.

Пока Дафан спал, вся местность вокруг удивительным образом преобразилась. Земля стала черной, вязкой и плодородной, зараставшей в больших количествах плесенью. Повсюду были цветы, и все они пышно цвели. Они были лимонно-желтыми и кремово-белыми, ярко-алыми и бледно-голубыми. Листья на каждом кусте были большими и широкими, самых причудливых форм и видов. Сами кусты стали в два раза больше, чем раньше, превратившись в настоящие взрывы прямых и гибких ветвей, колыхавшихся на теплом ветру. На круглых стволах кактусов появились, как бутоны, десятки маленьких сфер-отростков, многих из которых были покрыты еще меньшими отростками, и большинство из них вместо сухих белых колючек было покрыто мягкой разноцветной шерстью.

Искореженные обломки самолета были все еще рассыпаны вокруг, но они уже заросли вьющимися растениями, покрылись пурпурными лишайниками.

Мертвые тела Орлока Мелькарта, Рагана Баалберита и Дейра Ажао лишились плоти, остались только пожелтевшие кости. Их черепа и грудные клетки стали домом для маленьких лиан, чьи бледные цветы росли из пустых глазниц и пробивались между ребрами.

Гицилла тоже была здесь, и тоже мертвая, но ее еще не коснулось разложение. Она была последним физическим напоминанием о варп-шторме: последним вместилищем его силы и энергии. Ее тело еще сохранялось, но все же она была мертва, и со временем ее плоть тоже рассыплется и уйдет в землю, ее тело и душа растворятся в пустоши.

Дафан посмотрел в мертвые глаза Гициллы, ожидая увидеть хотя бы призрак ее взгляда. Он все еще не отпустил ее холодные руки.

Она была мертва, но все-таки заговорила с ним.

- Спасибо, Дафан, - сказала она.

- За что? – спросил он.

Было бы нелегко встретить обвиняющий взгляд этих мертвых глаз, но Дафан не собирался отворачиваться. Он ничуть не был испуган.

- За то, что предал меня.

- Кого «тебя»? И как можно благодарить за предательство. Это не имеет смысла.

- Ты знаешь, кто я, Дафан, - ответила Гицилла, хотя ее губы не двигались. – Кто еще мог бы быть за это благодарен? Кто еще мог бы наслаждаться таким чудесным парадоксом?

- Я не делал ничего для тебя, - ответил Дафан, полагая, что уже не имеет значения, кто подразумевался под словом «тебя». – Я сделал то, что сделал, по своим причинам, потому что я человек.

- Ты был им, - произнесла Гицилла, не слишком подчеркивая слово «был». – Но спроси себя, Дафан: что ты чувствуешь? И еще: чем ты станешь?

- Я ничего не чувствую, - сказал Дафан. Это была правда. Он не чувствовал совсем ничего. Словно та часть его, что могла чувствовать, была отнята у него: вырвана, вырезана и отброшена.

Конечно, именно эта часть его души была связана с Сатораэлем, слившись с демоном в варп-шторме. То, что осталось не связанным, независимым и способным к самостоятельным действиям – мыслящая часть, его разум. Но без эмоциональной части его разум никогда не сделал бы того, что сделал, потому что у него не было бы никаких побуждений делать это: ни страха, ни амбиций, ни гордости, ни страсти; ни чувства долга перед огромной семьей человечества среди звезд.

Так что же он есть сейчас? И чем он может стать?

- Я верну все это, - сказал Дафан, не будучи уверен, откуда он это знает. – Я буду жить, и опыт жизни вернет желание, и надежду, и тревогу…

- Ты мог бы стать великим колдуном, - сказала мертвая Гицилла, - под надлежащим руководством.

- У меня не было ни частицы дара, - напомнил ей Дафан. – И поэтому я еще жив, а ты – нет.

Следовало бы сказать «а Гицилла – нет», но такие тонкости его уже не волновали.

- Есть исключения в каждом правиле, - сказала мертвая Гицилла. – Они так радуют меня. И ты научишься любить их – когда привыкнешь… Ты не обязан подчиняться правилам, если ты этого не хочешь. Поразмышляй об этом, когда окажешься способен испытывать желания вновь. Спроси себя, что мог бы пожелать Сновидец Мудрости, живущий в мире, подобном этому? Другого все равно ты не увидишь.

- Я не буду служить твоему делу, - сказал Дафан. - Никогда.  Я всегда буду предавать тебя, потому что я человек. Человечество – единственная сила, что стоит между сущностями, подобными тебе, и окончательной погибелью всего.

- Ничто не может помешать погибели всего живого, - ответил бог Гульзакандры устами Гициллы. – В конечном счете  -  все, что живет – вернется в пыль и прах, а все, что обладало силой – к бессилию. Значение имеет только то, как жизнь горит. И не насколько быстро, но КАК. И в чем была бы радость принять сторону Хаоса – быть Хаосом – если бы не было Порядка, чтобы бороться с ним? Какое удовольствие в победе, доставшейся слишком легко? Какая гордость, радость, чувство достижения, триумф? Враги нужны мне больше, чем друзья. Ничто так для меня не ценно, как предатель. Но у моих врагов все по-другому. Запомни это хорошо, Дафан, когда к тебе вернутся чувства. Порядок нетерпим к предателям и слабым, и к творчеству, и к тем, кто не умеет приспособляться к положению вещей. Порядку нужен лишь порядок, и неподвижность разума. Ты можешь к этому прийти, если захочешь – когда ты сможешь что-то захотеть. Но если бы ты выбрал путь иной – то большего достиг бы… Если твой выбор будет мудрым – ты станешь более великим колдуном, чем Гавалон.

- Никогда, - ответил Дафан. – Я человек, и не имеет значения, что я мог потерять, защищая людей. Я не могу и не хочу быть чем-то иным – и если я не могу сейчас испытывать чувства, по крайней мере, это означает, что я свободен от всех соблазнов и искушений. Меня невозможно склонить к скверне.

- И это очень хорошо, - сказало существо, которое не было Гициллой. – Единственное, что Губительные Силы ценить способны больше падших душ – лишь души чистые. Я пожелал бы тебе долгой жизни, если бы мог ты долго жить, и счастья, если бы оно существовало. Однако полагаю, что будет больше шансов выжить у тебя, если отсюда ты пойдешь на запад.

Дафан отпустил обмякшие, покрытые язвами руки Гициллы, и она упала на бок.

Как только ее тело упало на землю, плоть начала слезать с костей, растекаясь по жирной земле, словно ей очень хотелось стать удобрением для обновленного мира, не терпелось принять участие в будущих событиях его жизни.