Вороново крыло

Прослушав миссис Уокер, сэр Джордж похлопал по плечу сопровождавшего ее Подмора и проговорил:

— Благодарю вас, Подди, с таким голосом мы заткнем за пояс этого апельсинщика (под такой фамильярной кличкой Бароски был известен в кругу своих противников).

— От него мокрого места не останется, — сказала леди Трам своим глухим низким голосом. — Вы можете остаться отобедать с нами.

Подмор остался обедать и ел холодную баранину и пил марсалу, всяческими способами выказывая благоговение перед великим английским композитором. На следующий же, день леди Трам отправилась в наемном экипаже, запряженном парой, с визитом к миссис Крамп и ее дочери в «Сэдлерс-Уэлз».

Все это хранилось в глубочайшем секрете от Уокера; благодаря еженедельному пенсиону в две гинеи от Вулси, который капитан принимал чрезвычайно величественно, и с добавлением нескольких шиллингов, то и дело даваемых ему Морджианой, он умудрился устроиться как нельзя лучше. Не имея возможности доставать кларет; он не испытывал отвращения к джину, а этим напитком в бывшей ее величества Флитской тюрьме торговали чрезвычайно широко в «свистушке».

Морджиана усердно занималась у Трама, и в следующей главе мы услышим о том, как она изменила свое имя и приняла сценическое: «Вороново крыло».

ГЛАВА VII,

в которой Морджиана делает первые шаги на пути к славе и почету и в

которой появляются некие великие литераторы

— Мы начнем, моя дорогая, — сказал сэр Джордж Трам, — о того, что забудем все, чему вас учил мистер Бароски (о котором я совсем не хочу отзываться неуважительно).

Морджиана уже знала, что именно так начинает всякий новый учитель, и со всей готовностью покорилась требованиям сэра Джорджа. В сущности, насколько я могу судить, оба музыканта придерживались одного и того же метода, но из-за существовавшего между ними соперничества и из-за постоянного перебегания учениц из одной школы в другую каждый, естественно, стремился приписывать себе успех той или другой ученицы; — если же из ученицы ничего не выходило, Трам неизменно утверждал, что ее непоправимо испортил Бароски, а немец в таких случаях выражал сожаление «што эта молотая шеншина с такими тайными сагупила сфой талант у этого старого Драма».

Если же кто-либо из перебежчиц добивался признания и славы, каждый маэстро возглашал: «Как же, как же, это моя заслуга, своим успехом она обязана мне!»

Так оба они в дальнейшем считали себя учителями знаменитой певицы «Вороново крыло»; а сэр Джордж Трам, хоть он и вознамерился сокрушить Лигонье, уверял тем не менее, что ее успех — дело его рук, — ибо и в самом деле однажды ее мать, миссис Ларкинс привела к нему дочь с просьбой прослушать ее и высказать свое мнение. При встрече оба профессора беседовали в самом дружелюбном тоне.

— Mein lieber Herr [6], - обращался обычно Трам (не без иронии) к Бароски, — ваша си-бемольная соната божественна!

— Шевалье, — отвечал, со своей стороны, Бароски, — фаше антанте в фа-миноре, клянусь шестью, достойно Бетховена.

Иначе говоря, они относились друг к другу так, как это свойственно джентльменам их профессии.

Оба знаменитых профессора, каждый из которых имел свою академию, придерживались сугубо несходных принципов. Бароски писал балетную музыку; Трам же, напротив, всячески осуждал пагубное увлечение танцами и писал главным образом для «Эксетер-Холла» и «Бирмингема». В то время, как Бароски катался по Парку в карете вместе с какой-нибудь чрезвычайно сомнительной мадемуазель Леокади или Аменаид, Трама можно было видеть под руку, с леди Трам, направляющихся к вечерне в церковь, где исполнялись гимны его собственного сочинения. Он состоял членом «Атенеум-клуба», раз в году бывал на высочайшем приеме и вел себя так, как подобает порядочному джентльмену; и мы не станем пенять ему за то, что он умело использовал свое высокое положение и связи, чтобы округлить свой капитал.

Сэр Джордж действительно имел все основания считаться высокопоставленной особой: мальчиком он пел в хоре Виндзорского собора, аккомпанировал старому королю на виолончели, был с ним в самых приятельских отношениях и получил дворянскую грамоту из рук своего монарха; у него хранилась табакерка, пожалованная его величеством, и весь дом был увешан портретами, где он был запечатлен рядом с молодым принцем. Он был кавалером иностранного ордена (не какого-нибудь, а ордена Слона и Замка княжества Кальбсбратен-Пумперникельского), который был пожалован ему великим князем во время пребывания его высочества в Англии с союзными монархами в 1814 году. Когда, по торжественным дням, старый джентльмен появлялся с лентой через плечо, в белом жилете, в синем сюртуке с гербовыми пуговицами, в изящных черных коротких штанах в обтяжку и в шелковых чулках, он выглядел и впрямь величественно. Жил он в старом, высоком, темном доме, обставленном еще в царствование его обожаемого повелителя Георга III и выглядевшем так же мрачно, как фамильный склеп. Удивительно траурно выглядели все эти вещи конца века: высокие, мрачные кресла, набитые конским волосом, выцветшие турецкие ковры, застланные какими-то вытертыми половиками, миниатюрные силуэты дам в высоких прическах и мужчин в париках с косичками, развешанные в растрескавшихся рамках над высокими каминными полками, два тусклых чайника по обе стороны длинного буфета, а в середине его — причудливый резной поставец для старых затупившихся ножей с позеленевшими ручками. Под буфетом стоит погребец, который выглядит так словно в нем только и есть, что полбутылки смородинной наливки да иззябшая грелка для тарелок, которой ужасно неуютно стоять на старой узкой и жалкой каминной решетке. Вам, конечно, знаком серый полумрак, царящий на лестницах подобных домов, и старые выцветшие ковры, устилающие лестницы и становящиеся все тоньше и все изношеннее по мере того, как они поднимаются к спальне. Есть что-то внушающее ужас в спальне респектабельных шестидесятипятилетних супругов. Представьте себе старые перья, тюрбаны, стеклярус, нижние юбки, баночки с помадой, жакеты, белые атласные туфельки, накладки из волос, старые, растянувшиеся и потерявшие упругость корсеты, перевязанные выцветшими лентами, детское белье сорокалетней давности, письма сэра Джорджа, написанные им в юности, кукла бедной Марии, умершей в 1803 году, первые вельветовые штанишки Фредерика и старая газета с рассказом о том, как он отличился при осаде Серингапатама. Все это валяется и плесневеет в ящиках шкафов и комодов. Вот зеркало, перед которым столько раз сиживала за эти пятьдесят лет супруга; на этом старом сафьянном диване родились ее дети; где-то они теперь? Бравый капитан Фред и резвый школьник Чарльз, — вон висит его портрет, нарисованный мистером Бичи, а вот этот рисунок — работы Козвея — очень верно передает черты Луизы до ее…

— Мистер Фиц-Будл! Ради всего святого, спуститесь вниз, что вы делаете в спальне леди?

— Разумеется, сударыня, мне там совершенно нечего делать, но после того, как я выпил несколько стаканов вина с сэром Джорджем, мысли мои устремились вверх, к святилищу женской чистоты, где предается ночному сну ее сиятельство. Вы уже не спите так крепко, как в былые дни, хотя вас больше не будит топот маленьких ножек в комнате над вами.

Они до сих пор продолжают называть эту комнату детской, и к верхней лестнице все еще прикреплена маленькая сетка: она провисела там сорок лет. Bon Dieu! Разве вы не видите, как из-за нее выглядывают маленькие призраки? Быть может, они появляются при лунном свете в своей старой пустой детской и в торжественном молчании играют с призрачными лошадками и призрачными куклами и запускают юлу, которая долго-долго вертится, не издавая ни единого звука.

Пора нам, однако, спуститься с этих высот, сэр, и вернуться к истории Морджианы, к которой все вышесказанное имеет не больше отношения чем сегодняшняя передовая статья в «Таймсе»; но все дело в том, что я познакомился с Морджианой в доме сэра Джорджа Трама. Когда-то сэр Джордж давал уроки музыки некоторым представительницам женской половины нашего семейства, и я хорошо помню, как мальчиком обрезал палец одним из тех затупившихся ножей с зелеными ручками, хранившихся в том странном поставце.

6

Милейший (нем.).