Урсула Мируэ

— А что сталось бы с тобой, если бы твой давний знакомый, многие годы страдавший неизлечимой болезнью, на твоих глазах был исцелен в несколько секунд?! А если бы ты увидел, как по воле этого великого магнетизера с человека, покрытого лишаями, ручьями льется пот[110], а разбитая параличом куртизанка вновь начинает ходить?

— Пообедаем вместе, Бувар, я не хочу расставаться с тобой. Мне нужно окончательное, неопровержимое доказательство.

— Согласен, — отвечал месмерист.

Примирившиеся противники отправились обедать в Па-ле-Руаяль. В конце оживленной беседы, с помощью которой Миноре пытался заглушить лихорадочную работу мысли, Бувар сказал ему: «Если ты признаёшь за этой женщиной способность уничтожать или преодолевать пространство, если ты веришь, что, находясь возле церкви Успения Богоматери, она видит и слышит все, что делается и говорится в Немуре, ты обязан признать и другие проявления магнетизма, столь же невероятные с точки зрения скептика. Так потребуй же от нее доказательство, которое убедит тебя окончательно; все прочие сведения мы могли раздобыть сами, но мы не можем знать заранее, например, что будет происходить сегодня в девять вечера у тебя дома, в комнате твоей воспитанницы; запомни или запиши все, что расскажет тебе сомнамбула, и поскорее возвращайся в Немур. Маленькая Урсула, о существовании которой я, кстати, даже не подозревал, не может быть нашей сообщницей, и если окажется, что она говорила и делала то, что у тебя записано, — тогда смирись, гордый сикамбр![111]»

Друзья вернулись в ту же комнату; сомнамбула по-прежнему сидела в кресле и не узнала доктора Миноре. Когда последователь Сведенборга, не дотрагиваясь до нее, простер руку над ее головой, глаза ее медленно закрылись и она вновь пришла в то состояние, в каком находилась до обеда. Когда руки женщины и доктора соединились, доктор попросил ее рассказать, что происходит сейчас в Немуре, у него дома.

— Что делает Урсула? — спросил он

— Она разделась, накрутила волосы на папильотки и стоит на коленях перед распятием из слоновой кости, висящим на красном бархате.

— Что она говорит?

— Она молится на ночь, вверяет себя Господу, просит избавить ее душу от дурных помыслов; она прислушивается к голосу своей совести и вспоминает, не погрешила ли за прошедший день против велений долга и церкви. Словом, она выискивает в себе недостатки, бедный ангелочек! — глаза сомнамбулы наполнились слезами. — Она не совершила ничего греховного, но упрекает себя в том, что слишком много думала о господине Савиньене. Она отвлекается, пытаясь угадать, что господин Савиньен делает в Париже, а потом молит Бога даровать ему счастье. Под конец она молится вслух — за вас.

— Можете вы повторить ее молитву?

— Да.

Миноре взял карандаш и под диктовку сомнамбулы записал следующую молитву, сочиненную скорее всего аббатом Шапроном:

«Господи, если ты доволен своей рабой, которая поклоняется тебе и молит тебя с любовью и рвением, которая старается чтить твои святые заповеди, которая с радостью умерла бы, подобно Сыну твоему, во славу имени твоего и желала бы жить под сенью твоею — Господи, ты, что читаешь в сердцах, окажи мне милость и раскрой глаза моего крестного, направь его на путь спасения, осени своею благодатью, дабы на закате жизни он уверовал в тебя; сохрани его от всякого зла и дозволь мне пострадать за него! Милосердная святая Урсула, моя заступница, и ты, богоматерь, царица небесная, и вы, архангелы и святые в раю, услышьте меня, помогите мне и смилуйтесь над нами».

Сомнамбула так верно воспроизвела простодушный и благочестивый порыв девочки, что у доктора Миноре навернулись на глаза слезы.

— Говорит она еще что-нибудь? — спросил Миноре.

— Да.

— Что именно?

— «Милый мой крестный! с кем же он играет в триктрак там, в Париже?» Она задувает свечу, опускает голову на подушку и засыпает. Уже заснула. Такая хорошенькая в ночном чепчике.

Миноре откланялся, пожал на прощанье руку Бувару, быстро спустился по лестнице, бросился к стоянке городских кабриолетов, располагавшейся возле гостиницы (ныне ее уже не существует), на том месте, где теперь проложили Алжирскую улицу, и отыскал возницу, который согласился немедленно отправиться в Фонтенбло. Условившись о цене, старик, забывший о своих преклонных летах, тотчас двинулся в путь. В Эссоне они нагнали немурский дилижанс, доктор, как и было уговорено, пересел в него, и около пяти утра был уже дома. Он лег спать и проспал до девяти — так сильно он устал; все его прежние представления о физиологии, природе и метафизике были разбиты в пух и прах.

Уверенный, что с тех пор, как он вернулся, никто не переступал порога его дома, он сразу по пробуждении с замиранием сердца приступил к проверке. Он сам не помнил, в каком порядке стоят у него тома «Пандектов» и чем отличаются один от другого вложенные туда банковские билеты. Сомнамбула оказалась права. Доктор позвонил; явилась тетушка Буживаль.

— Скажите Урсуле, что я хочу поговорить с ней, — сказал он.

Урсула, войдя в библиотеку, бросилась к крестному и обняла его; доктор усадил ее к себе на колени, и прекрасные золотистые кудри девочки смешались с седыми волосами старца.

— Вы что-то хотели сказать мне, крестный?

— Да, но поклянись мне своим спасением отвечать на все вопросы честно, без утайки.

Урсула покраснела до корней волос

— О! я не стану спрашивать у тебя ничего такого, о чем бы ты не могла мне рассказать, — добавил он, заметив в прекрасных, чистых глазах Урсулы смятение первой любви.

— Говорите, крестный.

— Чем ты окончила вчерашнюю вечернюю молитву и в котором часу это было?

— В четверть или в полдесятого.

— Хорошо; можешь ты повторить последние слова этой молитвы?

Надеясь, что ей удастся поколебать безбожника, девочка опустилась на колени и молитвенно сложила руки; лицо ее озарилось внутренним светом, она взглянула на старика и сказала: «Вчера я просила Господа о том же, о чем просила сегодня утром и о чем буду просить до тех пор, пока он не исполнит мою просьбу».

Она начала молиться, и голос ее звучал теперь с новой силой, но, к ее изумлению, крестный не дал ей договорить и сам докончил ее молитву.

— Спасибо, Урсула! — сказал он, снова сажая ее к себе на колени. — Теперь скажи: уже в постели, перед тем как заснуть, не подумала ли ты: «Милый крестный! С кем же он играет в триктрак там, в Париже?»

Урсула вскочила, словно при звуке трубы архангела, возвещающей начало Страшного суда; вскрикнув, она впилась в старика круглыми от ужаса глазами.

— Кто вы, крестный? Откуда у вас такое могущество? — спросила она; зная, что доктор не верит в Бога, она решила, что он вступил в сговор с посланцем ада.

— Что ты посеяла вчера в саду?

— Резеду, душистый горошек, бальзамины.

— А в последний горшок живокость?

Девочка упала на колени.

— Не пугайте меня, крестный; признайтесь — вы были здесь?

— Разве я не всегда с тобой? — спросил доктор шутливо, чтобы не смущать разум невинного ребенка. — Поднимемся к тебе.

Он дал ей руку, и они вместе поднялись на второй этаж.

— Друг мой, у вас дрожат ноги, — сказала Урсула.

— Да, я пережил большое потрясение.

— Так вы теперь верите в Бога? — воскликнула девочка с простодушной радостью, и на глазах у нее показались слезы.

Старик обвел взглядом комнату Урсулы, которую он обставил просто, но изящно. Пол был устлан недорогим зеленым ковром, на котором не было ни пылинки; стены оклеены серо-голубыми обоями в мелкий цветочек, на окнах, выходящих во двор, висели ситцевые занавески с розовой каймой, между двумя оконными проемами, под высоким зеркалом на позолоченной деревянной консоли стояла голубая ваза сервского фарфора; напротив камина помещался небольшой комод с прелестным набором маркетри; крышка его была из алеппского мрамора. Кровать под балдахином, обитая старым кретоном и под покрывалом из такого же кретона с розовым подбоем, была сделана по моде XVIII столетия: четыре небольшие колонны с каннелюрами, возвышавшиеся по углам, завершались капителями в виде пучка перьев. Камин, облицованный мрамором, украшавшие его канделябры и зеркало в раме, расписанной гризайлью, отличались единством манеры и цветовой гаммы. На камине красовались старинные часы — настоящий черепаховый дворец, инкрустированный арабесками из слоновой кости. Большой шкаф, створки которого были украшены пейзажами, выложенными из разных пород дерева — здесь попадались даже зеленоватые оттенки, каких ныне уже не встретишь, — предназначался, без сомнения, для белья и платьев девочки. Комната благоухала неземными ароматами. Царивший в ней порядок свидетельствовал о том, что ее обитательница наделена аккуратностью и чувством гармонии, которое заметил бы даже такой грубый человек, как Миноре-Левро. Особенно бросалось в глаза, что Урсуле дороги окружающие ее вещи и что она любит свою комнату, где, можно сказать, прошло ее детство и отрочество. Подойдя к окну, опекун убедился, что из комнаты его воспитанницы в самом деле можно увидеть, что происходит в доме госпожи де Портандюэр. Ночью он долго думал о том, как следует ему держать себя с Урсулой теперь, когда он оказался посвящен в тайну ее первой любви. Прямые расспросы уронили бы его в глазах девушки. Одобрил бы он ее чувство или осудил бы его — в любом случае он поставил бы себя в ложное положение. Поэтому он решил вначале понаблюдать за молодыми людьми и лишь затем попытаться, буде в том появится нужда, побороть эту склонность прежде, чем она сделается неодолимой. Только старый человек мог принять столь мудрое решение. Изнемогая под тяжестью истин, открывшихся ему во время магнетического сеанса, доктор ходил по комнате Урсулы из угла в угол, всматриваясь в разные мелочи; ему необходимо было взглянуть на календарь, висевший сбоку на камине.

110

...с человека, покрытого лишаями, ручьями льется пот... — Бальзак мог прочесть в книге Ж.-Л. Алибера «Монография о болезнях кожи» (1832), что при лишаях нормальное дыхание кожи и выделение пота нарушается, восстановить же его может сильное потрясение; аналогичный случай описан в «Кузене Понсе»: у стряпчего Фрезье от волнения проступил на спине легкий пот — «а до сих пор никакое самое сильное потогонное не могло вызвать у Фрезье испарину, так как от ужасных болезней кожа его огрубела и все поры закупорились» (Бальзак /15. Т.10. С.627).

111

...смирись, гордый сикамбр! — Слова, сказанные епископом Реймским Святым Реми около 500 г. франкскому королю Хлодвигу I, которого он обратил в христианство (сикамбры — название германского племени, смешавшегося с франками).