Сельский священник

— Теперь я поняла, как удалось господину кюре переродить всю общину...

— Ему никто не может противиться, — ответил Фаррабеш.

— Да, да, это я знаю, — отрывисто произнесла Вероника и знаком попрощалась с Фаррабешем.

Фаррабеш удалился. Весь день Вероника ходила по террасе, несмотря на мелкий дождик, моросивший до самого вечера. Она была мрачна. Когда лицо ее принимало такое выражение, ни мать, ни Алина не решались к ней подойти. В наступающих сумерках Вероника не видела, как пришла ее мать вместе с г-ном Бонне; священник решил прервать этот приступ мучительной печали, прислав к Веронике сына. Франсис взял мать за руку, и она покорно пошла за ним. При виде г-на Бонне у Вероники вырвался жест удивления, и чуть ли не испуга. Кюре прошелся с ней вдоль террасы и спросил:

— О чем же, сударыня, вы беседовали с Фаррабешем?

Веронике не хотелось лгать, вместо ответа она спросила у г-на Бонне:

— Этот человек был первой вашей победой?

— Да, — ответил он, — я полагал, что, завоевав его душу, я завоюю весь Монтеньяк, и не ошибся.

Вероника сжала руку г-на Бонне и сказала дрожащим от слез голосом:

— С сегодняшнего дня я готовлюсь к покаянию, господин кюре. Завтра я приду к вам исповедоваться.

Последние слова говорили об огромном внутреннем усилии, о нелегкой победе, которую одержала над собой эта женщина. Кюре молча проводил ее в замок и остался с ней до самого обеда, беседуя о будущих усовершенствованиях Монтеньяка.

— В сельском хозяйстве, — говорил он, — все зависит от времени. По моему скромному разумению, особенно важно хорошо использовать зиму. Вот-вот начнутся дожди, скоро горы покроются снегом, и тогда руки у вас будут связаны. Торопите же господина Гростета.

Постепенно г-н Бонне вовлек Веронику в разговор, она оживилась и после его ухода почти оправилась от утренних волнений. Все же старуха Совиа сочла, что дочь слишком возбуждена, и осталась ночевать в ее комнате.

На третий день из Лиможа прибыл нарочный, посланный г-ном Гростетом, и вручил г-же Граслен следующие письма:

Госпоже Граслен.

«Дорогое дитя мое, как ни трудно было разыскать для вас верховых лошадей, надеюсь, я все же угодил вам. Если вам понадобятся упряжные или рабочие лошади, придется добывать их где-нибудь в других местах. Вообще же для работ и перевозок лучше пользоваться волами. Повсюду, где сельские работы производятся с помощью лошадей, хозяин теряет капитал, когда лошадь приходит в негодность, волы же приносят земледельцу не убыток, а прибыль.

Я полностью одобряю ваш замысел, дитя мое: вы направите на него ту жажду деятельности, которая терзает вашу душу и, не находя себе выхода, может погубить вас.

Но, признаюсь, когда, кроме лошадей, вы попросили меня найти человека, который мог бы вам помочь и, главное, был бы способен понять вас, я подумал, что подобных диковин мы у себя в провинции не выращиваем и, во всяком случае, не храним. Выведение такой высокой породы — дело, требующее слишком долгого времени и слишком рискованное, чтобы мы занялись им. К тому же люди, наделенные выдающимся умом, нас пугают, мы называем их «чудаками». И, наконец, особы, принадлежащие к ученому миру, где вы и хотите подыскать себе сотрудника, обычно так рассудительны и степенны, что я боялся даже писать вам, насколько мне кажется невозможной подобная находка. Вы требуете от меня поэта или, пожалуй, безумца, но все наши безумцы бегут в Париж. Я говорил о ваших намерениях с молодыми чиновниками, землемерами, с подрядчиками земельных работ, с десятниками, работавшими на строительстве каналов, и никто не нашел никакой выгоды в вашем предложении. Как вдруг случай привел мне прямо в руки человека, которого вы ищете. Юноше этому я в свое время помог, так мне по крайней мере казалось. Ибо из его письма вы увидите, что благодеяния никогда не следует оказывать необдуманно. Самых больших размышлений требует именно доброе дело. Никогда не знаешь, не обернется ли злом то, что сейчас тебе кажется добром. Заниматься благотворительностью, теперь я это понял, означает брать на себя роль судьбы...»

Прочтя эту фразу, г-жа Граслен уронила письмо на колени и глубоко задумалась.

— Господи, — прошептала она, — когда же перестанешь ты наносить мне удары со всех сторон? — И, собрав листки, она продолжала чтение.

«У Жерара, как мне кажется, холодная голова и горячее сердце, такой человек вам и нужен. Париж сейчас взбудоражен новыми учениями. Хорошо, если этот юноша не попадет в одну из ловушек, расставленных честолюбцами перед благородной французской молодежью. Я ничуть не одобряю умственного отупения провинциальной жизни, но еще меньше меня привлекает кипучая жизнь Парижа, эта страсть к новшествам, толкающая молодых людей на неизведанные пути. Убеждения мои известны только вам: по моему мнению, мир нравственный вертится вокруг своей оси так же, как мир материальный. Бедный мой протеже требует невозможного. Ни одна власть не устоит перед столь пылкими, настойчивыми и абсолютными притязаниями. Я сторонник малых дел, постепенности в политике, и меня не привлекают социальные преобразования, которые хотят нам навязать все эти великие умы. Я поверяю вам эти мысли неисправимого старого монархиста, зная вашу скромность! Но здесь, среди этих молодцов, которые чем дальше заходят, тем больше верят в прогресс, я молчу, хотя и страдаю, видя, какое непоправимое зло они причинили уже дорогой нашей родине.

Итак, я ответил этому молодому человеку, что его ждет достойная задача. Он приедет к вам; и хотя письмо, которое я прилагаю, позволит вам судить о нем, вы постараетесь познакомиться с ним поближе, не правда ли? Вы, женщины, умеете распознавать людей. К тому же каждый человек, даже самый безразличный, чьими услугами вы пользуетесь, должен вам нравиться. Если он вам не подходит, вы можете отказать ему, но если он вам подойдет, дорогое дитя, излечите его от плохо скрытого честолюбия, заставьте его полюбить счастливую, тихую жизнь полей, где добро творится непрестанно, где все качества высокой и сильной души найдут себе постоянное применение, где каждый день в естественном производстве благ находишь повод для восторга, а в подлинном прогрессе и истинных усовершенствованиях — занятие, достойное человека.

Я отлично знаю, что великие идеи порождают великие действия, но поскольку подобные идеи крайне редки, я полагаю, что человеческие поступки обычно важнее идей. Тот, кто обрабатывает невозделанную почву, кто улучшает фруктовые деревья и засевает травой бесплодную землю, намного выше тех, кто ищет общих формул на благо человечеству. Изменило ли хоть в чем-нибудь открытие Ньютона участь обитателей деревни? О дорогая моя! Я всегда вас любил; но теперь, когда я понял, что вы собираетесь сделать, я боготворю вас.

В Лиможе все вас помнят, все восхищаются вашим великим решением возродить Монтеньяк. Согласитесь, мы все же способны преклоняться перед истинно прекрасным, и не забывайте, что первый ваш поклонник вместе с тем и первый ваш друг.

Жерару Гростету.

«Я собираюсь, сударь, сделать вам печальные признания; вы заменили мне отца, хотя могли быть всего лишь покровителем. Поэтому только вам одному, вам, кто сделал меня таким, каков я есть, могу я открыть душу. Я поражен жестокой болезнью, и к тому же болезнью духовной: в душе моей возникли чувства, а в голове — мысли, которые делают меня совершенно неспособным оправдать ожидания государства и общества. Быть может, вам покажется это актом неблагодарности, а это просто обвинительный акт.

Когда мне было двенадцать лет, вы, великодушный мой крестный отец, распознали в сыне простого рабочего известные способности к точным наукам и рано проявившееся желание выбиться в люди. Вы поддержали мое стремление в высшие сферы, хотя на роду мне написано было навсегда остаться плотником, как мой бедный отец, который так и не успел при жизни порадоваться моим успехам. Без сомнения, сударь, вы поступили хорошо, и не проходит дня, чтобы я не благословлял вас. Должно быть, во всем виноват я сам. Но прав ли я, ошибаюсь ли, все равно я страдаю. Не правда ли, я ставлю вас очень высоко, обращая к вам свои жалобы, призывая вас вместо бога быть высшим судьей? Но, так или иначе, я отдаю себя на ваш милосердный суд.

С шестнадцати до восемнадцати лет я с таким увлечением отдавался изучению точных наук, что, как вы знаете, довел себя до болезни. Будущее мое зависело от того, попаду ли я в Политехническую школу. К этому времени занятия чрезмерно переутомили мой мозг: я едва не умер, я работал днем и ночью, я работал, вероятно, больше, чем позволяла природа моих органов. Я стремился сдать экзамен настолько хорошо, чтобы место в Школе мне было обеспечено и дало бы мне право на получение стипендии; я хотел избавить вас от расходов. Я добился победы! Я содрогаюсь теперь при мысли о чудовищном рекрутском наборе умов, поставляемых государству семейным честолюбием; непосильные занятия в ту пору, когда юноша только завершает свое развитие, могут привести к неведомым бедам, убивая при свете ламп драгоценные способности, которым позднее суждено было бы раскрыться во всем величии и блеске. Законы природы беспощадны, они не хотят ничего уступить намерениям или желаниям общества. В сфере нравственной, так же как в сфере природы, за каждое злоупотребление надо платить. Фрукты, созревающие раньше времени в жаркой оранжерее, поспевают за счет либо самого дерева, либо — качества его плодов. Ла Кентини[24] убивал апельсиновые деревья ради того, чтобы каждое утро, в любой сезон, подносить цветы Людовику XIV. То же происходит и с интеллектом. Непосильный труд, которого требуют от неокрепшего мозга, наносит ущерб его будущему.

Нашей эпохе не хватает духа законодательства. В Европе не было подлинных законодателей после Иисуса Христа, который, не создав своего свода законов, оставил дело свое незавершенным. Итак, прежде чем создавать специальные школы и устанавливать порядок набора в них, обратились ли к великим мыслителям, способным охватить всю совокупность отношений между подобными институтами и человеческими силами, взвесить при этом все выгоды и неудобства, изучить в прошлом законы, полезные для будущего? Справились ли о судьбе тех исключительных натур, которые по роковой случайности овладели науками раньше времени? Сосчитали, как мало их было? Поинтересовались ли их концом? Изучили, каким образом удавалось им поддерживать в постоянном напряжении свою мысль? Сколько из них, подобно Паскалю, безвременно скончалось, отдав все силы науке? Разузнали, в каком возрасте начали свои занятия те, кто прожил долго? Известно ли было тогда, известно ли сейчас, когда я пишу эти строки, каково внутреннее строение мозга, способного выдержать в юности натиск человеческих познаний? Подозревают ли, что вопрос этот прежде всего относится к физиологии человека?

Сам я сейчас думаю, что главное правило состоит в том, чтобы не нарушать растительную жизнь отрочества. Исключительные случаи полного развития всех органов человека в отрочестве в большинстве своем кончаются преждевременной смертью. Таким образом, гений, который противится раннему проявлению своих способностей, является исключением в ряду исключений. Если признать, что я не расхожусь с социальными фактами и медицинскими наблюдениями, то принятый во Франции способ комплектования специальных школ причиняет такие же увечья, как способ Ла Кентини, но увечит при этом лучших представителей каждого поколения.

Однако продолжаю свой рассказ и о сомнениях моих буду говорить лишь в связи с сообщаемыми фактами. Поступив в Школу, я продолжал работать с еще большим рвением, желая закончить обучение так же победоносно, как начал. С девятнадцати лет до двадцати одного года я расширял свои познания и постоянными упражнениями развивал свои способности. Эти два года достойно увенчали три предыдущих, когда я только готовился к настоящим занятиям. Какова же была моя гордость, когда я получил право выбирать самому наиболее привлекающее меня поприще: военное или морское дело, артиллерию или главный штаб, горное дело или дорожное ведомство. По вашему совету я избрал дорожное ведомство. Но сколько юношей потерпели поражение там, где я победил! Знаете ли вы, что год от году государство предъявляет все более строгие научные требования к Школе и учиться там становится все труднее и мучительнее? Моя подготовительная работа не шла ни в какое сравнение с лихорадочными занятиями в Школе, задавшейся целью вбить в головы молодых людей, возрастом от девятнадцати до двадцати одного года, совокупность физических, математических, астрономических и химических наук со всей их терминологией. Государство, которое во Франции как будто собирается во многом заменить отцовскую власть, лишено отцовских чувств; оно творит свои опыты in anima vili[25]. Никогда не задумывалось оно над ужасной статистикой причиненных им страданий; ни разу за тридцать шесть лет не осведомилось оно о случаях воспаления мозга, о приступах отчаяния, терзающих эту молодежь, о ее нравственном разрушении. Я указываю вам на эту больную сторону вопроса, ибо в ней одна из причин окончательного результата. Некоторые слабые головы приходят к этому результату раньше других. Вам известно, что молодые люди, которые медленно усваивают знания или слишком легко переутомляются, могут оставаться в Школе три года вместо двух, но в таких случаях всегда высказывается нелестное для них сомнение в их способностях. И, наконец, многие молодые люди, которым впоследствии случается проявить выдающиеся таланты, могут окончить Школу, но не получить места, так как не показали на заключительном экзамене достаточных знаний. Их называют пустоцветами, — Наполеон зачислял этих юношей в младшие лейтенанты! Слово пустоцвет означает огромный ущерб для семьи и потерянное время для пострадавшего.

Но в конце концов я-то вышел победителем! В двадцать один год я владел математической наукой в тех пределах, до каких довели ее многие гениальные люди, и горел нетерпением отличиться, продолжая их дело. Желание это настолько естественно, что почти все ученики, выходя из Школы, устремляют свой взор на сияющее солнце славы! Все мы мечтали стать Ньютонами, Лапласами или Вобанами. Вот чего требует Франция от молодых людей, кончающих эту знаменитую Школу!

Посмотрим же, какова судьба этих людей, с такой тщательностью отобранных из целого поколения. В двадцать один год вся жизнь овеяна мечтами, и от каждого дня ждешь чуда. Я поступил в Школу строительства мостов и дорог в качестве ученика-инженера. Вы помните, с каким жаром изучал я строительную науку! Я окончил Школу в 1826 году, двадцати четырех лет от роду, и стал всего лишь инженером-дипломантом; государство платило мне сто пятьдесят франков в месяц. Любой парижский конторщик получает в восемнадцать лет столько же, работая не больше четырех часов в день. Мне выпала неслыханная удача, возможно, благодаря отличию, полученному за успешные занятия: в 1828 году, когда мне исполнилось двадцать пять лет, я получил место ординарного инженера. Меня послали, как вы знаете, в одну из супрефектур, положив жалованье в две с половиной тысячи франков. Дело тут не в деньгах. Разумеется, для сына плотника участь моя блестяща; но есть ли хоть один мальчишка из бакалейной лавки, который, начав карьеру в шестнадцать лет, к двадцати шести годам не окажется на верном пути к независимому положению?

Теперь я узнал, для чего нужно было то страшное умственное напряжение, те гигантские усилия, которых требовало от нас государство. Государство поручило мне считать и промерять вымощенные участки или кучи булыжника на дорогах. Я должен был поддерживать, ремонтировать, а иногда и строить желоба для стока воды, а также дорожные мостики, следить за обочинами, чистить или рыть канавы. В своем кабинете я отвечал на запросы, касающиеся разметки, посадки или вырубки леса. Таковы основные, а часто и единственные обязанности ординарного инженера, если не считать кое-каких работ по нивелировке, которые мы обязаны проделывать лично, хотя любой из наших десятников, пользуясь только своим опытом, сделает это гораздо лучше нас, несмотря на все наши знания. Ординарных инженеров или инженеров-учеников в общей сложности около четырехсот, а так как главных инженеров всего лишь сто с лишним, то далеко не все ординарные инженеры могут рассчитывать на высшую должность. К тому же главным инженерам продвигаться дальше некуда; выше них существует лишь двенадцать или пятнадцать мест генеральных или окружных инспекторов — должность почти столь же бесполезная в нашей области, как должность полковника в артиллерии, где основной единицей является батарея. Ординарный инженер, так же, как артиллерийский капитан, владеет всеми нужными знаниями; над ним должно стоять только одно административное лицо, которое связывало бы всех восемьдесят шесть инженеров с государством, ибо для каждого департамента достаточно одного инженера и двух помощников.

Иерархия, установленная в подобных ведомствах, приводит лишь к тому, что деятельные умы подчиняются престарелым деятелям с угасающими умственными способностями, которые, полагая, что улучшают дело, обычно только портят или искажают все представленные им проекты, быть может, с единственной целью доказать необходимость своего существования. Мне кажется, именно такую роль играет в выполнении общественных работ во Франции Генеральный совет дорожного ведомства.

Предположим тем не менее, что между тридцатью и сорока годами я стану инженером первого класса, а затем, даже не достигнув пятидесяти лет, — главным инженером. Увы! Я вижу ясно всю мою будущую жизнь. Моему главному инженеру шестьдесят лет; как и я, он с честью закончил нашу знаменитую Школу; он поседел, проделывая в двух департаментах все, что делаю я, и превратился в самого заурядного человека, какого только можно себе представить. Он упал с высоты, на которую поднялся; более того, он не стоит на уровне науки: наука ушла вперед, он остался на месте; еще того хуже, он позабыл даже то, что знал! Человек, в двадцать два года обладавший выдающимися качествами, сохранил лишь их видимость. Кроме того, занимаясь только математикой и точными науками, он пренебрегал всем, что было не по его части. Вы и представить себе не можете, до чего доходит его невежество в других областях человеческих знаний. Расчеты иссушили его сердце и мозг. Только вам я могу доверить тайну полного его ничтожества, прикрытого авторитетом Политехнической школы. Этот ярлык внушает уважение, и, доверяясь предрассудку, никто не смеет усомниться в пригодности главного инженера. Вам одному я скажу, что из-за того, что угасли его способности, он истратил на одно дело в нашем департаменте миллион вместо двухсот тысяч франков Я хотел протестовать, хотел доложить префекту. Но мой друг, инженер, напомнил мне об одном из наших товарищей, которого после подобного случая возненавидело начальство. «А когда ты сам будешь главным инженером, тебе понравится, если подчиненные станут раскрывать твои ошибки? — спросил он. — Твоего главного инженера сделают окружным инспектором и все тут. Как только кто-нибудь из наших попадается на серьезной ошибке, управление, которое никогда не должно ошибаться, переводит его с действительной службы в инспектора». Вот каким образом награда, предназначенная таланту, достается ничтожеству. Вся Франция была свидетельницей бедствия, постигшего в самом сердце Парижа первый висячий мост[26], возведенный инженером, членом Академии наук. Печальная катастрофа была вызвана ошибками, которых не совершил бы ни строитель Бриэрского канала во времена Генриха IV, ни монах, построивший Королевский мест. Управление утешило инженера, назначив его членом Генерального совета.

Итак, не следует ли отсюда, что специальные Школы являются огромными фабриками бездарностей? Эта тема требует долгих размышлений. Если я прав, то необходима реформа по крайней мере в методах обучения, ибо я не смею ставить под сомнение полезность самих Школ. Однако, заглянув в прошлое, мы увидим, что никогда Франция не знала недостатка в великих талантах, нужных государству. Зачем же сейчас хочет она выращивать их по способу Монжа[27]? Знал ли Вобан[28] другую школу, кроме великой школы, называемой призванием? Кто был учителем Рике[29]? Если гении возникают из социальной среды, повинуясь своему призванию, они почти всегда совершенны; человек тогда является не только специалистом, он наделен даром универсальности. Не думаю, чтобы инженер, вышедший из стен нашей Школы, мог когда-либо построить одно из тех чудес архитектуры, какие воздвигал Леонардо да Винчи — механик, архитектор, художник, один из изобретателей гидравлики, неутомимый строитель каналов. Приученные с юных лет к абсолютной простоте теорем, молодые люди, кончающие Школу, теряют чувство изящного и прекрасного; колонна им кажется бесполезной, и, упорно придерживаясь принципа полезности, они возвращаются к младенческим дням искусства.

Но все это ничто по сравнению с болезнью, которая терзает меня! Я чувствую, как совершается во мне ужасная перемена; я чувствую, как иссякают мои силы и мои способности, сдав после чрезмерного напряжения. Проза жизни одолевает меня. Всеми силами я стремился к великим делам, а теперь лицом к лицу столкнулся с мелочами: проверяю булыжные мостовые, осматриваю дороги, определяю, в каком состоянии материалы. Я занят не более двух часов в день. Мои коллеги женятся, впадают в состояние, противоречащее духу современного общества. Быть может, честолюбие мое непомерно велико? Я хочу быть полезен моей стране. Страна потребовала от меня мощных усилий, велела мне овладеть всеми знаниями, а я буду сидеть сложа руки в глубокой провинции? Мне не дозволено преступать пределы отведенного мне места или упражнять мои способности, разрабатывая какой-нибудь полезный проект. Скрытая, но ощутимая немилость — вот верная награда тому из нас, кто, уступив своему вдохновению, выйдет за рамки, поставленные ему службой. В таком случае единственная милость, на которую может надеяться выдающийся человек, — это забвение его таланта, его дерзости и погребение его проекта в папках дирекции. Какая награда ждет Вика, единственного из нас, кто действительно двинул вперед практическую науку строительства? Генеральный совет дорожного ведомства, состоящий из людей, изношенных долгой, иногда даже почетной службой, людей, которые теперь способны только на отрицание и зачеркивают все, чего не могут понять, — это настоящая петля, где гибнут проекты смелых умов. Этот Совет будто нарочно создан, чтобы парализовать действия нашей прекрасной молодежи, которая жаждет работы, которая хочет служить Франции! В Париже происходят чудовищные вещи: будущее провинции зависит от визы централизаторов, задерживающих при помощи интриг, о которых недосуг сейчас рассказывать, выполнение лучших планов; лучшими же являются те, что сулят наибольшие выгоды компаниям или предпринимателям и пресекают или устраняют злоупотребления. Но Злоупотребление во Франции всегда сильнее Улучшения. Пройдет еще пять лет, и я перестану быть самим собой, во мне угаснет честолюбие, угаснет благородное стремление приложить к делу способности, развития которых потребовала от меня родина, и они заглохнут в этом темном углу, где вынужден я жить. Даже при самых счастливых обстоятельствах меня ждет жалкое будущее. Я воспользовался отпуском и приехал в Париж. Я хочу изменить свое поприще, найти применение своей энергии, своим знаниям, своей деятельности. Я подам в отставку и поеду в края, где нужны люди со специальными знаниями и где они могут творить великие дела. Если все это невозможно, я примкну к одному из новых учений, которые призваны осуществить глубокие изменения в современном социальном порядке, правильно руководя работниками. А кто же мы, если не работники, лишенные труда, не орудия, валяющиеся на складе? Мы способны перевернуть земной шар, а нам нечего делать. Я чувствую в себе великие силы, но они распыляются, они гибнут, я предсказываю это с математической точностью.

Прежде чем изменить свое жизненное положение, я хотел бы услышать ваше мнение. Я считаю себя как бы вашим сыном и никогда не сделаю важного шага, не посоветовавшись с вами, ибо опытность ваша равна вашей доброте. Я отлично понимаю, что государство, подготовив людей со специальными знаниями, не может затеять нарочно для них монументальные сооружения, — ему не нужны триста мостов в год. Государство не может начать строительство монументальных сооружений лишь для того, чтобы дать работу инженерам, так же как не может объявить войну, чтобы дать возможность великим полководцам проявить себя, выиграв сражение. Но во все времена не было недостатка в талантливых людях, когда того требовали обстоятельства; и если было достаточно золота и предстояли великие дела, то единственно нужный человек немедленно возникал из толпы. А так как, особенно в наших делах, достаточно одного Вобана, то ничто лучше не доказывает бесполезности Школ. Наконец, неужели никто не понимает, что, поощренные такой подготовкой, избранные люди без борьбы не дадут превратить себя в ничтожество? Неужели это разумная политика? Не значит ли это разжигать ненасытное честолюбие? Разве не обучались эти пылкие головы рассчитывать все, кроме собственной участи? Наконец, среди шестисот юношей есть исключения, сильные личности, которые сопротивляются умалению своего достоинства, и я их знаю. Но если бы я рассказал об их борьбе с людьми и существующими порядками, когда, вооруженные полезными проектами или планами, которым дано породить жизнь и богатство в прозябающих ныне провинциях, они встречают препятствия там, где государство мнило создать им помощь и поддержку, то все сочли бы человека сильного и талантливого, человека, самая природа которого уже есть чудо, гораздо более несчастным и достойным жалости, чем какая-нибудь неполноценная натура, покорно согласившаяся на угасание своих способностей. Вот почему я предпочитаю руководить коммерческим или промышленным предприятием, жить на гроши, пытаясь разрешить хоть одну из множества проблем, стоящих перед промышленностью или перед обществом, чем оставаться на своем нынешнем посту. Вы скажете, что в моем убежище ничто не мешает мне упражнять силы своего ума и искать в тиши обыденной жизни решения какой-нибудь проблемы, сулящей пользу человечеству. Ах, сударь! Разве не знаете вы воздействия провинциальной среды и развращающего влияния жизни, занятой ровно настолько, чтобы отнять все время на почти никчемные работы, и вместе с тем занятой недостаточно, чтобы приложить полученные нами богатые знания?

Не думайте, дорогой мой покровитель, что меня снедает жажда богатства или безрассудное стремление к славе. Я слишком трезво смотрю на вещи, чтобы не понять всю тщету славы. Жизнь, которую я веду, не вызывает во мне желания жениться, ибо, изведав доставшуюся мне участь, я не настолько ценю человеческое существование, чтобы сделать подобный печальный подарок своему второму я. И хотя я рассматриваю деньги как одно из самых могущественных средств, дающих члену общества возможность действовать, все же они лишь средство. Итак, единственную радость мне может дать уверенность в том, что я полезен моей стране. Величайшим наслаждением для меня была бы работа в области, подходящей к моим склонностям и знаниям. Если в ваших краях, среди ваших знакомых, в вашем кругу вы услышите о каком-нибудь предприятии, в котором могли бы пригодиться мои силы, дайте мне знать, в течение полугода я буду ждать вашего ответа. Мысли, которые я поверил вам, мой покровитель и друг, разделяют со мной и другие. Многие из моих товарищей, окончивших Политехническую школу, попались, как и я, в западню своей специальности: инженеры-географы, капитаны-преподаватели, которые наделены военным талантом, но, очевидно, останутся капитанами до конца дней своих и горько жалеют, что не перешли в действующую армию. И вот постепенно мы все пришли к признанию, что являемся жертвами длительной мистификации — мистификации, распознать которую нам удалось, когда поздно уже было от нее освободиться, когда лошадь уже слилась воедино с машиной, которую она вертит, когда больной притерпелся к своей болезни. Рассмотрев внимательно все эти печальные следствия, я поставил перед собой следующие вопросы, которые хочу сообщить вам, человеку умному, способному зрело их обдумать, не забывая, что вопросы эти — плод размышлений, очищенных огнем страдания.

Какую цель ставит себе государство? Хочет ли оно получить талантливых инженеров? Избранные им способы прямо противоречат цели. С их помощью оно, несомненно, создаст самую плоскую посредственность, какой только может пожелать правительство, которое боится выдающихся людей. Хочет ли государство открыть дорогу избранным умам? Оно уготовило им самое жалкое положение: нет ни одного человека, окончившего Школу, который между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами не пожалел бы о том, что он попался в ловушку, спрятанную за посулами государства. Может быть, государство хочет иметь своих гениев? Но какие же великие таланты после 1790 года вышли из специальных Школ? Не будь Наполеона, появился бы разве Кашен[30], гению которого мы обязаны Шербургской плотиной? Деспотизм империи отличил его, конституционный режим предал его забвению. Много ли членов, вышедших из специальных Школ, насчитывает Академия наук? Быть может, двоих или троих! Талантливый человек всегда проявит свой талант и вне специальных Школ. В той области знаний, какой занимаются Школы, гений подчиняется лишь своим собственным законам, он развивается лишь в обстоятельствах, над которыми человек не властен: ни государство, ни наука о человеке, антропология, не могут их предвидеть. Рике, Перроне, Леонардо да Винчи, Палладио, Брунелески, Микеланджело, Браманте, Вобан, Вика обязаны своей гениальностью незаметным и глубоко скрытым причинам, которые мы называем случаем, — любимое слово глупцов. Никогда — со Школами или без них — не могло бы случиться, чтобы эти великие работники не ответили на зов своего века. Итак, добилось ли с помощью своей организации государство того, что общественно полезные работы стали выполняться лучше или дешевле? Прежде всего, частные предприятия отлично обходятся без инженеров; затем, работы, ведущиеся государством, всегда оказываются самыми дорогими, а особенно дорого стоит содержание огромного дорожного ведомства. И, наконец, в других странах, в Германии, в Англии, в Италии, где подобных учреждений не существует, аналогичные работы производятся по крайней мере так же хорошо, но зато гораздо дешевле, чем во Франции. Последние три страны известны новыми полезными изобретениями в этой области. Я знаю, что вошло в моду, говоря о наших Школах, повторять, будто Европа нам завидует; но почему-то Европа, наблюдая нас в течение пятнадцати лет, не попыталась создать у себя подобные Школы. Англия, особенно искусная в расчетах, учредила превосходные Школы для рабочего населения, откуда выходят практические люди, мгновенно вырастающие, когда от практики они переходят к теории. Стефенсон[31] и Мак-Адам[32] не кончали наших знаменитых Школ. Да и зачем это им? Когда молодые способные инженеры, полные огня и благородных стремлений, в начале своей карьеры разрешили задачу содержания дорог во Франции, которые требуют сотен миллионов каждые четверть века и находятся в совершенно плачевном состоянии, то напрасно публиковали они ученые статьи и докладные записки; все гибло в пучине Главного управления, этого парижского центра, куда попадает все, но откуда ничего не выходит, где старики завидуют молодым, где высокие посты служат прибежищем для старых инженеров, уже неспособных работать. Вот так-то и получается, что, имея целое ученое ведомство, раскинувшееся по всей Франции, которое, являясь частью административной машины, должно было бы в своей области направлять и просвещать страну, мы все еще будем спорить о железных дорогах, когда другие страны их уже построят. Однако если суждено когда-либо Франции доказать превосходство института специальных Школ, то именно сейчас, в великолепную пору расцвета общественных работ, предназначенных переделать облик государств и продлить человеческую жизнь, изменив законы пространства и времени. Бельгия, Соединенные Штаты, Германия, Англия, у которых нет политехнических школ, покроются сетью железных дорог, пока наши инженеры будут только намечать свои планы, пока бесчестные интересы, скрывающиеся за каждым проектом, будут мешать их выполнению. Во Франции нельзя положить ни один камень без того, чтобы десяток парижских бумажных душ не настрочили глупых и бесполезных докладов. Итак, что касается государства, оно не извлекает никакой выгоды из своих специальных Школ; что касается самих инженеров, то положение их незавидно, и вся их жизнь оказывается жестоким разочарованием. Однако способности, которые проявляет ученик в возрасте от шестнадцати до двадцати шести лет, доказывают, что, если предоставить его собственной судьбе, он создал бы себе более достойное и высокое положение, чем то, на какое обрекло его государство. Каждый из этих избранных, будь он коммерсантом, ученым или военным, мог бы действовать в широкой сфере, если бы его драгоценные способности, его горячее рвение не были бы преждевременно и бессмысленно истощены. В чем же прогресс? И государство и человек, несомненно, проигрывают при существующей системе. Разве не требует полувековой опыт изменения в устройстве наших Школ! Какая священная власть отбирает из каждого поколения Франции тех людей, кому суждено стать ученой частью нации? Чем только не должны были бы заниматься эти верховные жрецы судьбы? Математика, может быть, не так нужна им, как физиология. Не кажется ли вам, что им пригодилось бы ясновидение, делающее чародеями всех великих людей? Экзаменаторы состоят из старых профессоров, людей почтенных и поседевших в трудах, чья миссия ограничивается отбором людей с наилучшей памятью; они выполняют лишь то, что с них спрашивают. А между тем их деятельность должна бы стать самой почетной в государстве и предполагает наличие качеств необыкновенных. Не думайте, покровитель и друг мой, что порицание мое касается только Школы, которую я окончил, оно направлено не только на самое учреждение, но также, и главным образом, на способ зачисления в него учеников. Таким способом является конкурс — новейшее и до крайности вредное изобретение, вредное не только в науке, но и повсюду, где только оно применяется: в искусстве, в любом отборе людей, проектов или вещей. Если, к несчастью для наших хваленых Школ, они выдвинули не больше выдающихся деятелей, нежели любое собрание молодых людей, то еще более постыдно, что первые большие премии академии не подарили нам ни одного великого художника, музыканта, архитектора или скульптора, равно как всеобщие выборы, вызвавшие наплыв посредственности, за двадцать лет не привели к власти ни одного великого государственного человека. Мои рассуждения относятся к ошибке, приносящей во Франции вред и воспитанию и политике. Ужасная эта ошибка основана на незнании следующего правила:

Ничто, ни опыт, ни природа, не может дать уверенности в том, что умственные способности подростка сохранятся у взрослого человека.

В настоящее время я связан со многими достойными людьми, которых заботят все нравственные недуги, снедающие Францию. Они, так же как я, признают, что таланты, которые фабрикует высшее образование, очень недолговечны, ибо они не находят себе применения и лишены будущего; что образование, получаемое в наших начальных школах, не дает государству ничего, потому что лишено веры и чувства. Вся наша система народного просвещения требует полного переустройства, и руководить им должен человек, обладающий глубокими знаниями и сильной волей, одаренный талантом законодателя, который в новые времена можно было встретить, пожалуй, только у Жан-Жака Руссо.

Быть может, избыток людей со специальным образованием следовало бы использовать в начальных школах, столь необходимых народу. У нас нет для просвещения народных масс достаточного количества терпеливых и преданных делу учителей. Пугающее количество нарушений закона и преступлений говорит о глубокой общественной язве; причина ее в том полуобразовании, какое дается народу и какое способно разрушить все общественные связи, ибо заставляет народ думать достаточно для того, чтобы отказаться от полезных для власти религиозных верований, но недостаточно для того, чтобы возвыситься до теории послушания и долга, являющейся последним словом трансцендентальной философии. Невозможно заставить всю нацию изучать Канта; поэтому народу нужнее вера и привычка, нежели умственные занятия и размышления. Если бы можно было начать жизнь сызнова, я, пожалуй, поступил бы в семинарию и стал простым сельским священником или учителем. Теперь я слишком далеко продвинулся по своему пути, чтобы быть только учителем начальной школы; к тому же я могу воздействовать на более широкий круг, чем одна школа или один приход. Я пытался примкнуть к сен-симонистам, но они избрали дорогу, по которой я не могу следовать за ними; однако, несмотря на свои ошибки, они коснулись многих болезненных ран, явившихся следствием нашего законодательства, ран, которые приведут Францию к глубокому нравственному и политическому кризису и не врачуются жалкими паллиативами.

Прощайте, сударь, примите заверения в моей почтительной и неизменной привязанности, которая, не взирая на все эти рассуждения, постоянно возрастает.

24

Ла Кентини, Жан (1626—16OO) — французский садовод, был назначен главным садовником садов и оранжерей Людовика XIV.

25

В низменной душе (лат.), то есть делать опыты на животных.

26

...бедствия, постигшего в самом сердце Парижа первый висячий мост... — Речь идет о неудачной постройке висячего моста через Сену в 1826 году. Мост рухнул.

27

Монж, Гаспар ( 1746—1818) — французский математик, один из основателей Политехнической школы.

28

Вобан, Себастьен (1633—1707) — французский военный инженер, создатель системы военных укреплений.

29

Рике, Пьер-Поль (1604—1680) — французский инженер, строитель Большого южного канала во Франции.

30

Кашен, Жозеф-Мари (1757—1825) — французский инженер, по его проекту был построен мол в Шербурге.

31

Стефенсон, Джордж (1781—1848) — английский изобретатель, построил первую железную дорогу в Англии.

32

Мак-Адам — шотландский инженер, первый начал строить дороги с грунтовым покрытием и стал укреплять их укатанным камнем.