Модеста Миньон

— Увы, Мельхиор! Модеста не устоит, увидев королевский двор во всем его великолепии, картина которого будет так искусно развернута герцогом в ее славу и честь. Для того чтобы устоять против этого, у девушки должен быть сильный, сложившийся и благородный характер, я отказываюсь верить в подобное совершенство... Но если Модеста все та же, какой была в своих письмах, надежда еще не потеряна.

— Как ты счастлив, юный Бонифаций[102], что можешь смотреть на мир и на свою возлюбленную сквозь призму мечтаний! — воскликнул Каналис и встал из-за стола, чтобы пройтись по саду.

Уличенный с двух сторон во лжи, он не знал, на что решиться.

«Кажется, играл по всем правилам, так вот нате вам — проигрыш! — раздумывал он, удалившись в беседку. — Конечно, четыре дня тому назад все здравомыслящие люди поступили бы так же, как я: каждый постарался бы выбраться из ловушки, в которую, по-видимому, я попал; в таких случаях нельзя терять времени, стараясь развязать сложившиеся отношения, их надо рвать!.. Как же теперь быть? Надо держаться холодно, спокойно, принять вид оскорбленного достоинства. Честь не позволяет мне поступать иначе. Английская чопорность — вот единственное средство вновь завоевать уважение Модесты. В конце концов, если мне не останется ничего иного, как вернуться к прежнему счастью, то моя десятилетняя верность будет вознаграждена: Элеонора найдет мне хорошую партию!»

На предстоящей охоте суждено было столкнуться всем страстям, разыгравшимся вокруг богатства полковника и красоты Модесты; поэтому соперники заключили своего рода перемирие. В течение нескольких дней, необходимых для приготовлений к этому празднеству, гостиная виллы «Миньон» приобрела такой мирный вид, будто в ней собиралась самая дружная семья. Каналис, взяв на себя роль человека, несправедливо оскорбленного Модестой, решил быть любезным со всеми. Он отбросил рисовку, не щеголял ораторским искусством и стал таким, какими бывают умные люди, когда они отказываются от аффектации, то есть обаятельным. С Гобенхеймом он беседовал о финансах, с полковником о войне, с г-жой Миньон о Германии, с г-жой Латурнель о хозяйстве и пытался склонить их всех на сторону Лабриера. Герцог д'Эрувиль довольно часто предоставлял полную свободу действий обоим друзьям, так как был вынужден ездить в Розамбре, совещаться с герцогом де Верней и следить за выполнением приказаний обер-егермейстера, князя Кадиньяна. Не было недостатка и в комическом элементе. Модеста оказалась меж двух огней: с одной стороны Каналис, всячески преуменьшавший любезность, оказанную ей обер-шталмейстером, а с другой — девицы д'Эрувиль, которые старательно преувеличивали ее значение и для этого каждый вечер являлись к Миньонам. Каналис внушал Модесте, что она не только не окажется героиней празднества, но едва ли будет там замечена: ее высочество сопровождают герцогиня де Мофриньез, невестка князя де Кадиньяна, герцогиня де Шолье и несколько придворных дам, среди которых молоденькая девушка не произведет никакого впечатления. Без сомнения, получат приглашение и офицеры руанского гарнизона и т. д. Но Элен без устали твердила Модесте, в которой уже видела свою невестку, что она будет представлена ее высочеству; конечно, герцог де Верней пригласит ее вместе с отцом погостить в Розамбре. Если полковник желает получить какую-нибудь милость от короля, например звание пэра, то этот случай — единственный в своем роде, так как еще не потеряна надежда увидеть короля на третий день охоты. Модеста будет поражена любезным приемом прекраснейших придворных дам: трех герцогинь — де Шолье, де Мофриньез, де Ленонкур-Шолье — и других красавиц придворного круга. Предубеждения Модесты рассеются, и т. д., и т. д. Это была война в миниатюре, весьма забавная война, с наступлениями, контрманеврами и стратегическими хитростями. Дюме, Латурнели, Гобенхейм и Бутша наслаждались ею. Между собой они чрезвычайно нелестно отзывались о дворянах и подчеркивали их низость, изученную до тонкости, с беспощадной проницательностью.

Обещания партии д'Эрувиля получили подтверждение: от герцога де Верней и от обер-егермейстера Франции было получено на имя графа де Лабасти и его дочери весьма любезное приглашение принять участие в большой охоте, устраиваемой в Розамбре с седьмого по десятое ноября.

Лабриер, полный зловещих предчувствий, любовался Модестой с той неутолимой жадностью, горькие радости которой знакомы только влюбленным перед роковой разлукой. Проблески этого неразделенного счастья сопровождались меланхолическими размышлениями на тему: «Она потеряна для меня навсегда», придававшими юноше трогательный вид, тем более что весь его облик вполне соответствовал глубине его чувств. Нет ничего поэтичнее живой элегии, которая смотрит, ходит и вздыхает, не помышляя о рифмах.

Наконец появился и герцог д'Эрувиль, чтобы условиться о поездке Модесты и предупредить, что в назначенный день на другом берегу Сены ее будет ожидать герцогская коляска с обеими девицами д'Эрувиль. Герцог проявил редкую учтивость: он пригласил на охоту Каналиса и Лабриера, заметив им, так же как и г-ну Миньону, что для них уже готовы верховые лошади, о чем он лично распорядился. Полковник позвал трех поклонников своей дочери позавтракать у него в день отъезда. И тут Каналис решил привести в исполнение план, созревший за последние дни, а именно, незаметно вернуть себе расположение Модесты и перехитрить герцогиню, обер-шталмейстера и Лабриера. Должен же был будущий дипломат выпутаться из положения, в которое сам себя поставил. А Лабриер решил навеки проститься с Модестой. Предчувствуя конец трехнедельной борьбы, каждый поклонник хотел сделать последнюю попытку и шепнуть девушке несколько слов, как истец лицеприятному судье перед вынесением приговора. Накануне охоты, после обеда, полковник взял под руку дочь и, прогуливаясь с ней по саду, дал ей понять, что необходимо, наконец, сделать выбор.

— Иначе в Розамбре мы окажемся в ложном положении по отношению к семейству д'Эрувилей, — сказал он Модесте. — Хочешь ли ты стать герцогиней? — спросил он.

— Нет, папенька, — ответила она.

— Неужели ты любишь Каналиса?

— Разумеется, нет! Тысячу раз нет! — возразила она с детским нетерпением.

Полковник радостно посмотрел на Модесту.

— Не я повлиял на тебя, — воскликнул этот прекрасный отец, — и теперь могу признаться, что еще в Париже выбрал себе зятя. Представь себе, стоило мне объявить ему о моей мнимой бедности, как он бросился мне на шею, говоря, что я снимаю с его сердца огромную тяжесть.

— О ком вы говорите? — спросила Модеста, краснея.

— О человеке «с трезвыми понятиями и нравственными устоями», — сказал он шутливо, повторяя те слова, которые на следующий день после его возвращения разбили мечты Модесты.

— Но я вовсе не помышляю о нем, папенька! А что до герцога, разрешите мне лично отказать ему. Я д'Эрувиля знаю и сумею ему польстить.

— Так ты еще ни на ком не остановила своего выбора?

— Нет еще. Мне остается разгадать всего несколько слогов из шарады моего будущего. Я открою вам свой секрет в Розамбре после того, как, хотя бы мельком, увижу двор.

— Вы поедете на охоту, не правда ли? — крикнул полковник, заметив Лабриера в конце аллеи, по которой сам прогуливался с дочерью.

— Нет, полковник, — ответил Эрнест. — Я пришел проститься с вами и с мадемуазель Модестой... я возвращаюсь в Париж.

— Вы не любопытны, — сказала Модеста, перебивая застенчивого Лабриера, и устремила на него пристальный взгляд.

— Одного слова достаточно, чтобы я остался, но я не смею на него надеяться, — ответил он.

— Лично мне вы доставите большое удовольствие, если останетесь, — сказал полковник и направился навстречу Каналису, оставив на минуту свою дочь наедине с несчастным Эрнестом.

— Мадемуазель, — сказал он, взглянув на нее со смелостью отчаяния, — у меня есть к вам просьба.

— Ко мне?

— Я хочу унести с собой ваше прощение. Я никогда не буду счастлив, я всегда буду сожалеть о счастье, потерянном, конечно, по моей вине, но по крайней мере...

102

Бонифаций — имя, употребляемое во Франции для обозначения благодушного и доверчивого человека, видящего все в розовом свете.