Чиновники

— Селестина! Чем нелепее этот человек попадется в ловушку, тем яростнее он набросится на меня.

— А если я его свалю?

Рабурден с удивлением взглянул на жену.

— Я думаю только о том, чтобы тебя повысили, давно пора, мой бедный друг!.. — продолжала Селестина. — Но ты принимаешь гончую за дичь, — добавила она помолчав. — Через несколько дней де Люпо успешно закончит свою миссию. Пока ты найдешь возможность все объяснить министру, пока ты с ним встретишься, я уже успею с ним переговорить. Ты в поте лица своего трудился над этим проектом, таясь от меня, а твоя жена за три месяца добьется бóльших результатов, чем ты за шесть лет. Расскажи мне теперь, в чем состоит твой прекрасный план.

Рабурден взял с жены обещание, что она не обмолвится ни словом о его проекте, особенно же ничего не откроет, даже в общих чертах, секретарю министра, ибо это значило бы пустить козла в огород, и принялся объяснять ей цель своих исследований, в то же время продолжая бриться.

— Но как же ты, Рабурден, ничего мне обо всем этом не сказал? — прервала она его чуть ли не с первых слов. — Ведь ты бы избежал ненужных страданий. Я понимаю, что какая-нибудь идея может на миг ослепить человека; но чтобы эта слепота продолжалась в течение шести-семи лет — вот чего я не постигаю! Ты хочешь сократить бюджет — да ведь это мысль банальная и мещанская! А следовало бы, напротив, довести его до двух миллиардов, и Франция стала бы вдвое могущественнее. Новая система должна бы состоять в том, чтобы все приводить в движение с помощью кредита, как об этом кричит господин де Нусинген. Самое бедное казначейство — то, где много денег, но лежащих без употребления; задача министерства финансов — швырять деньги в окно, ведь они вернутся в его подвалы, — а ты хочешь, чтобы они лежали неподвижной кучей! Должностей пусть будет больше, а не меньше, и надо не возвращать ренту, а увеличивать число рантье. Если Бурбоны желают мирно царствовать, они должны создать рантье в самых глухих захолустьях, а особенно — не позволять иностранцам получать проценты во Франции, ибо в один прекрасный день они потребуют с нас и капитал; но если вся рента останется во Франции, не погибнут ни Франция, ни кредит. Вот что спасло Англию. Твой план — мещанство. Человек честолюбивый должен был бы предстать перед министром в роли нового Лоу, но без его ошибок, объяснить, сколь велико могущество кредита, доказать, что мы ни в коем случае не должны идти на амортизацию капиталов, а лишь на погашение процентов, как делают англичане...

— Послушай, Селестина, ты можешь сваливать все теории в одну кучу и каждую из них оспаривать — пожалуйста, забавляйся ими как игрушками! Я к этому привык. Но не критикуй работы, которой ты еще не знаешь.

— Да зачем мне нужно знать такой план, где доказывается, что Францией можно управлять с помощью шести тысяч чиновников, а не двадцати тысяч? Ах, мой друг, будь это даже созданием гения, у нас во Франции короля свергли бы с престола при первой его попытке осуществить такой план. Можно укротить феодальную аристократию, отрубив несколько голов, но подчинить себе тысяченогую гидру нельзя. Нет, маленьких людишек башмаком не раздавишь, они для этого слишком плоски. И ты хочешь произвести подобный переворот с помощью нынешних министров, которые, говоря между нами, звезд с неба не хватают? Можно перетряхивать деньги, но не самих людей: они слишком громко кричат при этом; а золото немо.

— Ну, Селестина, если ты не дашь мне слово сказать и будешь только острить, придираясь к частностям, мы никогда не договоримся.

— Ах, я отлично понимаю, к чему приведет твое исследование, где ты классифицируешь административные способности разных лиц, — продолжала она, не слушая мужа. — Бог мой! Ведь ты же сам отточил нож той гильотины, которая тебе отрубит голову. Святая дева, почему ты со мной не посоветовался? Я бы, по крайней мере, не позволила тебе написать ни одной строчки, или, если тебе уж непременно хотелось составить такое исследование, я бы его сама переписала, и оно никогда бы не вышло из этих стен... Объяснись, ради бога, почему ты мне ничего не сказал? Вот каковы мужчины! Они способны семь лет спать рядом с женщиной и семь лет хранить от нее тайну. Целых семь лет не открывать своих помыслов бедной женщине, сомневаться в ее преданности — да как ты мог?

— Но послушай, — нетерпеливо остановил ее Рабурден, — за одиннадцать лет нашего брака мне ни разу не удалось с тобой хоть что-нибудь обсудить до конца, ты сейчас же обрываешь меня и, вместо того, чтобы вникнуть в мои мысли, развиваешь собственные теории. Ты же совершенно не знаешь, в чем состоит мое исследование.

— Не знаю? Да я все знаю!

— Ну посмотрим, расскажи! — крикнул Рабурден, впервые за все время их супружеской жизни выйдя из себя.

— А ведь уже половина седьмого, скорей кончай бриться и одевайся, — ответила она, как отвечают все женщины, когда их припрут к стене и им нечего ответить. — Я пойду кончать свой туалет, мы отложим этот спор. Я не хочу раздражаться в тот день, когда у меня гости. Ах, бедняга! — сказала она, выходя. — Работать семь лет на свою погибель и не доверять даже собственной жене.

Селестина тут же вернулась.

— Если бы ты меня в свое время послушался, ты бы не вступался за своего делопроизводителя, а теперь у него, наверное, припасена еще одна копия с этого проклятого проекта. До свиданья, умник!

Однако, увидев, что муж глубоко страдает, она поняла, что зашла слишком далеко, кинулась к нему, обняла и, хотя все лицо у него было в мыльной пене, нежно поцеловала.

— Милый Ксавье, не сердись, — сказала она, — сегодня вечером мы займемся твоим планом, и я буду слушать тебя, сколько твоей душе будет угодно... Ну, теперь ты доволен? Уверяю тебя, я очень рада быть женой нового Магомета.

И она рассмеялась. Да и Рабурден не мог удержаться от улыбки, ибо на губах Селестины осталась мыльная пена и в ее голосе зазвучала самая подлинная и прочная любовь.

— Иди одеваться, дитя мое, а главное — ни слова де Люпо, ты клянешься мне? Вот единственное наказание, которое я на тебя налагаю.

— Наказание? — переспросила она. — Тогда я ни в чем не клянусь.

— Брось, Селестина, хоть я и пошутил, а ведь дело серьезное.

— Сегодня вечером, — отозвалась она, — твой секретарь министра выведает, с кем нам предстоит бороться, а я уж знаю, на кого повести атаку.

— На кого же?

— На министра, — важно заявила она.

Несмотря на грациозную ласковость милой Селестины, чело Рабурдена, пока он одевался, омрачали печальные мысли.

«Когда же она научится ценить меня? — спрашивал себя огорченный муж. — Она даже не поняла, что весь этот труд я предпринял только ради нее. Как она безрассудна и как умна! Если бы я не женился, я бы занимал сейчас высокое положение и был бы богат! Из своего жалованья я бы откладывал пять тысяч в год. При выгодном их помещении они давали бы мне ежегодно десять тысяч ливров, помимо жалованья; я был бы холост и мог бы удачной женитьбой... Зато у меня есть Селестина и мои двое детей...» — тут же возразил он себе и принялся думать о своем счастье. В самом счастливом супружестве бывают минуты сожалений.

Он вошел в гостиную и окинул взглядом все вокруг. «В Париже не найдется ни одной женщины, которая так умела бы обставить жизнь, как моя жена. Создать все это при двенадцати тысячах франков, — продолжал он размышлять, рассматривая жардиньерки, наполненные цветами, и предвкушая чувство удовлетворенного тщеславия, которое ему доставят похвалы гостей. — Да, она рождена, чтобы быть женой министра. А вот супруга моего министра ни в чем ему не помогает; она похожа на добрую толстую мещанку, и когда появляется во дворце, в гостиных...» Он презрительно наморщил губы. Очень занятые мужчины имеют превратные представления о домашней жизни, и их одинаково легко убедить в том, что на сто тысяч ничего нельзя сделать, как и в том, что на двенадцать можно иметь все.