Страница 15 из 78
— Я храню в нем свои секреты, — объяснила Марис. — Собираюсь изучать магию.
Она по опыту знала, что после этих слов люди начинают нервничать и, закончив расспросы, проявляют повышенный интерес к оленьей голове над дверью или к часам в противоположном углу. Смущало людей и ее лицо, тем более со звездочками, нарисованными поверх хронических прыщей размером с еловую шишку каждый. Глазки у нее были в кучку, водянисто-серые, посередине носа выросла здоровенная горбина, а длинные волосы, некогда совсем светлые, за последний год приобрели противный цвет, нечто среднее между пеплом и засохшей грязью. Она стала одеваться в тряпье с барахолки, чтобы отвлечь внимание от своей безнадежной физиономии: потертый бархат, шляпа с широкими полями, вся в поддельном жемчуге, блузка с блестками, которая сверкала, как фольга в солнечный денек, длинная цветастая юбка, придававшая ей загадочный вид, делавшая цыганкой, гадалкой, знающей немало тайн и готовой ими поделиться за хорошую мзду. По словам матери, в таком наряде она походила на взрыв в Ночь Всех Святых.
«Люди любят тебя за то, какая ты есть, — говорила мать, — а не за твой вид. Я хочу сказать… Ну, ты сама знаешь. В общем, я тебя люблю».
Но официантку магия не брала, волшебное слово отскочило от ее благостной наружности, не оставив следа, как детская проделка, вроде крашения волос в изумрудный цвет.
— Одним словом, — заключила она, — родители, надеюсь, знают, где тебя искать.
Никто не знает, где меня искать.
Так записала Марис спустя то ли день, то ли три дня, а то и целый год, привалившись спиной к цементной стене, измученная городским шумом. Пальцы, сжимавшие ручку, были холодны, она вообще мерзла с той минуты, как очутилась в городе, хотя горожане спали на лужайках без одеял. В пыльном жарком безветрии рассеивался неяркий солнечный свет. Писать сведенными пальцами было трудно, но страх подействовал пока что только на пальцы и не покушался на голову. Ее отвлекла компания, вывалившаяся из клуба на другой стороне улицы: все в черной коже, черный бисер, черные перья в длинных растрепанных волосах, матовые серебристые очки от солнца. Сначала они разглядывали Марис, как какие-то близорукие насекомые, потом засмеялись. Она опять вжалась в стену, словно так можно было стать невидимкой.
В Оук-Хилле нет дубов и вообще деревьев. Водитель грузовика сказал, что знает, куда мне ехать, а потом остановился посреди всего этого и заявил, что я приехала. «Что это?» — спросила я. А он сообщил: это конец полосы. Я слезла, он покатил дальше. Если это конец полосы, как же он поехал? «Вы не понимаете, — сказала я. — Я еду в Бордертаун, учиться волшебству. Это не Бордертаун, мне сюда не надо». А он мне: «Да ты оглядись!» Ну и что — белобрысая шпана на шикарных мотоциклах. Он говорит: «Не попадайся им на глаза, лучше прибейся к таким же, как ты; больше мне тебе нечего сказать». Я вышла, и он уехал.
Она опять перестала писать, отвлеченная перепалкой двух байкеров. Те, заехав в забившийся канализационный желоб, выясняли, кто кого обрызгал, удерживая равновесие каблуками кожаных сапог выше колен. Уткнувшись в свой дневник, она записала:
Это совсем не то, чего я ждала от неожиданного.
На нее упала тень. Она подняла глаза и увидела самое красивое лицо, какое только можно вообразить.
Позже, когда появилось время порассуждать, она задумалась, что же заметила в первую очередь: красоту, пронзившую ее и изменившую представление о волшебном слове, значение которого мигом раздвинулось и включило даже шумливый, бесчувственный, тщеславный и хвастливый противоположный пол; или, подняв глаза и увидев в его глазах свое отражение, тут же разглядела на его лице ужасающую злобу и презрение.
Она подпрыгнула и тихо пискнула, ударившись лопатками о стену.
— Ты! — рявкнул он.
Она снова издала придушенный звук.
— Убирайся отсюда! Ступай искать себе подобных, если такие найдутся. Должно же в этом городе существовать место, куда сползаются белые мышки! Ты занимаешь пространство, которое мне требуется для других целей — например, для чтения граффити на стене за твоей спиной.
Она уставилась на него, пораженная силой его ненависти: казалось, он перешел через улицу с ее хаотическим движением только для того, чтобы жестоко наказать ее за сам факт существования на свете. В следующий момент она узнала в нем одного из байкеров в высоких сапогах, ругавшихся у канализационного желоба. На его атласной рубашке, серебристо-серой, как его глаза, красовалась полоска грязной жижи. Либо он сожрал другого байкера заживо, либо заморозил до смерти одним своим взглядом.
Она затаила дыхание, чувствуя головокружение. «Я здесь, — подумалось ей. — Это то самое место».
— Ты, — пропищала она, почти не слыша себя, — не человек.
Он сплюнул, едва не попав ей на туфлю.
— Продолжаешь мозолить мне глаза?
— Я приехала сюда ради тебя.
Теперь он увидел ее — раньше она просто загораживала стену. Его глаза опасно сощурились.
— Ты не стоишь внимания, уродливая мышь, — проговорил он тихо. — Дунуть — и тебя не станет. Но я согласен сосчитать до десяти. Пять на ужас и пять на бегство. После этого я напущу на мышь хорьков. Они любят позабавиться с мышками, а спрятаться здесь негде. Раз.
— Я приехала учиться волшебству.
Он заморгал — надеялся, может быть, что она пропадет с глаз.
— Два.
— У меня есть дневник для записи заклинаний. — Она показала ему свое сокровище. — И ручка. — Она знала, что это детский лепет, что зря расходует дыхание; но если он — единственное волшебство, встреченное в Бордертауне, то у нее нет ничего, кроме него. — Я ни от кого никуда не убегаю, и ты прав, я уродина, но я не потому хочу изучать…
— Три.
— Раз тебе невыносим мой вид, то, может, ты знаешь слепого или безразличного… Это даже не ради самой себя, — добавила она в отчаянии.
— Четыре.
— Это совсем не для того, чтобы превратиться в красавицу, то есть я так думаю, а просто…
— Пять.
— Просто я так хочу! Но как сказать, чего мне хочется, если я даже не знаю, что такое магия? Мне известно только это слово, а тебе — все остальное. Так научи меня!
Он затих — она даже не слышала его дыхания. Потом произнес одними губами:
— Беги.
Какое-то мгновение оба не знали, послушается ли она. Потом она услыхала само слово, ясное и простое, словно он опустил ей в руку камешек. Он подарил ей время еще для пяти вздохов, и даже более того. Возможно, опасность исходила не от него. Возможно, он давал ей первый урок: как слушать. Или, думала она, прижимая к себе дневник и рюкзак и выпрямляясь, он дал ей совет, как-то связанный с внезапным ревом мотоциклов за углом. Она дернулась, потом оглянулась, чтобы увидеть его напоследок.
— Спасибо, — вымолвила она и заметила, что он удивлен. Потом она помчалась по улице, провонявшей засорившимся водостоком, пролитым машинным маслом, выхлопом, слыша вокруг смех и сгорая со стыда. Моторизованные драконы с ревом следовали за ней по пятам, огибали вместе с ней углы, неслись по закоулкам, распугивая крыс и кошек. Лишь один раз она осмелилась оглянуться и увидела его близнецов, только моложе, гибче и злее, с развевающимися волосами, белыми, словно одуванчики. Как и у него, лица у них были подобны дверям, открывающимся и мгновенно захлопывающимся, так что она успевала лишь увидеть, что ей вход воспрещен. Их ненависть была откровенной и неутолимой. Они не давали ей скрыться: преследовали в толпе, взбирались вместе с ней по лестницам, въезжали в брошенные дома и выезжали вон, улюлюкали и звали ее, лаяли по-собачьи, выкрикивали оскорбления; потом вдруг они устали от игры. На людной улице, где пешеходы уступали ей дорогу для бегства, один из мотоциклистов вдруг резко повысил скорость и поравнялся с ней.
Он поймал ее за руку, она, ничего не видя из-за растрепавшихся волос и от слез, попыталась вырваться.
— Садись! — прошипел байкер женским голосом, и Марис, запутавшись в собственном подоле и споткнувшись, вытаращила глаза. — Быстрее!