Свадьбы

Кизлярагасы никому не делал худого, никого не подсидел, хотя никому и не помог, никого не притеснил и не обидел, хотя и не возвеличил никого, его можно было бы считать безобиднейшим, несчастным существом, но выходило так, что все его боялись. Брать взятки Кизлярагасы не мешает, но сам не берет. У главного евнуха даже дворца собственного нет.

Придворные не понимали, что его дворцом, крепостью, войском были деньги. Теперь, когда империя жила по его слову, он, как молодой полководец, бросающий всю армию со всеми явными и тайными резервами на поверженного врага, пустил в дело все свои тайные миллионы до последнего пара.

Золото - магнит для золота. Только ведь в чью сторону перетянет? Но у главного евнуха каждая монета на веревочке.

Дворца у него, правда, не было, но был дом и сад.

От дворцовых и государственных забот главный евнух спасался здесь, на зеленой окраине Истамбула. Единственной привилегией усадьбы был ручей среди заросшего сада. Над истоком евнух приказал поставить беседку. Он больше всего на свете любил смотреть на чудо рождения потока.

Алмазом этого дома теперь была Надежда. Она растила здесь сына меддаха, кровиночку свою! Она была полной хозяйкой дома и слуг, ибо главный евнух изволил в свободные часы нянчить мальчика с нежностью, какая не всякой матери дана.

Надежде не дозволялось только одного: кормить сына грудью.

- Для этого есть кормилица, - сказал ей раз и навсегда главный евнух. - Твой талант и твое назначение - быть прекрасной.

Сегодня господин явился как черное облако. Задумчив, тих и неприметен, но все в доме понимали - до грозы недалеко. Кизлярагасы отказался от еды и сразу ушел в беседку, глядеть, как вновь и вновь, не уставая, рождается поток.

Надежда осмелилась принести господину кофе и кальян: теперь это не преследовалось.

- Посиди со мной! - сказал евнух.

Она села на краешек ковра, опустив глаза, вся в себе, в своем, эта тонколикая, расцветшая русская женщина. Она была для него такой же загадкой, как ручей, кроткая и никакой силой не сгибаемая, святая простота и умница, да такого ума, что сама Кёзем-султан задохнулась бы от ревности.

Вот и теперь подняла глаза и увидела, что Кизлярагасы смотрит на нее, замерев сердцем, и, не двигаясь, не пошевелившись даже, заметалась, предчувствуя то, что судьба уже решила за нее.

Кизлярагасы оттого и затосковал, что она посмотрела на пего и все угадала. И была его тоска как старая рана, занывшая перед дождем. Надежда не хотела покидать его дом и его, несчастного, ничтожного, оскорбленного людьми человека.

- Я принес тебе платье, - сказал он. - Такого ты никогда еще не надевала.

Она улыбнулась ему, но - как? Он чуть не подскочил: она его ободряла.

- Принеси мне фруктов!

Она не пошевелилась, и он сказал:

- Завтра я отведу тебя в Сераль. Не бойся, падишах очень болен.

- О, господи! - только и сказала Надежда, сказала по- русски. И такая усталость коснулась ее лица, легла на плечи ее, что плечи поникли, и сама она как бы увяла, словно сорванный мак.

Кизлярагасы поспешил свой бесценный цветок опустить в воду.

- О, моя госпожа! - Он сказал так, не оговорившись. - Я клянусь: твой сын, ставший моим сыном, в свое время взойдет над империей, как восходит над землею солнце! А потому будь мудрой: терпи. У тебя нет прошлого, к чему бы ты могла вернуться, но у тебя есть будущее, и я воспрянул с тобой. До тебя мое прошлое - это красный туман, а мое будущее - только черная тоска. Но теперь и у меня есть будущее - наш сын… Еще раз говорю тебе - падишах очень болен. Ты должна его выходить. Если он умрет - у нас не будет будущего.

Она плохо слушала, но она все поняла: ее сыну грозит опасность. И еще ей запали в душу слова: “У тебя нет прошлого, к чему ты могла бы вернуться”.

*

Ей вспомнились рязанские луга, зеленые-презеленые, покрытые теплой, не успевшей убежать в реку, медленно просыхающей весенней водой. Косогорчики, усыпанные, как веснушками, золотыми цветами одуванчиков. Им бы одно - превратиться в пушистый шарик, который, как время придет, разлетится от ветра. Перышки полетят куда понесет. Невесть в какую сторону, далеко ли, близко ли? Она тоже вот - пух одуванчика, брошенный через синее море.

Закричал, завозился ребенок. Она кинулась в комнаты. И замерла на пороге, глядя, как сын, растряся путы и пеленки, тянется ручками и задирает ножки.

- Турчонок ты мой! - по-российски заголосила Надежда.

Она прижала мальчишечку к груди, и тот, затихая, стал искать ртом сосок.

- Щас, щас! - заторопилась, вся пылая и дрожа, Надежда. - Щас, Ванечка, щас!

Имя ему было дано Муса, но она про себя называла его Ванечкой и теперь, в лихорадке, никак не могла достать грудь из-под глухого, нарядного платья. Она, трепеща и торопясь еще сильнее, положила заверещавшего мальчишечку в колыбель, сбросила через голову платье, и вот слюнявень- кий ротик больно сжимает сосок. А молоко уже давно перегорело и иссякло.

- Господи! Хоть бы капельку! Ванечке! Русского молочка!

Вбежала в комнату кормилица, всплеснула руками, увидев свою хозяйку в таком виде. Схватилась за мальчика, а Надежда не пускает. Всего, может, секундочку не отпускала, а потом - поникла и отдала.

Тут уж другие служанки примчались, но Надежда опамятовалась.

- Что глядите? Подайте новое платье, какое принес мне Кизлярагасы.

Вечером Надежда уже сидела у изголовья разбитого параличом падишаха.

Падишах косил на нее левым здоровым глазом, правый был закрыт, и из этого здорового глаза у него текли слезы. Надежда отирала распухшее лицо больного, шептала непонятные, но ласковые слова, и падишах засыпал.

Глава третья

Колокола всю свою медную, посеребренную радость вызванивали до последней копеечки, а потому чудились золотыми.

Георгий влетел на монастырский холм, из-под руки оглядывая в весенней горьковатой дымке город Яссы - столицу многохитрого волка, господаря волка, ибо Лупу - волк.

В сиреневой дымке, поднявшейся над землей, сияли золотые купола и пробивались к небу каменные ростки башен и шпилей, но увидал все это Георгий в один пригляд. Конь задрожал, захрапел, попятился, приседая на задние ноги.

- Господи, помилуй! - воскликнули за спиной подоспевшие казаки, и только теперь Георгий увидел то, что было перед ним, - столб с перекладиной, веревка, а на веревке - мертвяк. А пониже - другой столб, а там третий, и видимо- невидимо таких столбов вдоль дороги до самого города.И ни один из них не пустовал.

Все сорок казаков, приехавших за тысячу верст поздравить господаря с молодой женой, теснились на холме в страхе и смятении: то ли поворачивать, пока голова на плечах, то ли подождать да разузнать хорошенько, что такое приключилось в богатом городе Яссах.

- Господь милостив, поехали с божьим именем на устах! - так сказал ехавший среди казаков старец-монах, посол московского царя грек Арсений.

- В проруби воду не пробуют, однако и не лезут в нее, коли время для иордани не пришло, - пробубнил Худоложка.

- Это гайдуки, - сказал монах. - Господарь Василий Лупу дал обет перевести разбойное племя. Эти пойманы и повешены, дабы не могли испортить свадьбы господаря с черкесской княжной.

Глава четвертая

Свадебный пир шел уже вторую неделю.

Княжна, по обычаю своей страны, первый день стояла в комнате невесты на серебряных ходулях-туфельках в пол- казацкого седла высотою, в прекрасных, с рукавами-крыльями, одеждах, придуманных в горах Кавказа.

Ее муж был немолод, но он был государь, а в детстве она любила сказки о заезжих принцах. Сказка обернулась былью. Да ведь и то, не в гарем угодила, а стала женой - единственной - христианского православного царя, на земле которого горы и долины, города и виноградники. И виноградари, и золотое вино, и лучшее вино - зеленое, из лучшего котнарского винограда. Его нельзя перевозить. На четвертый год выдержки оно становится крепким, как взрыв пороховой бочки, и чем оно старее, тем зеленее. Здесь каждый сорт вина превосходный: грыса, бербечел, фрункуша, бусуен, пе- лин…