Свадьбы

- Вина!

Янычары пили, и он пил. Пламя, охватившее город со всех четырех сторон, вздымалось к небу. Даже здесь, в Серале, вдали от пожара, был слышен треск горящего дерева.

Мурад приказал потушить все огни во дворце, чтоб лучше видеть.

Прибежал великий визирь.

- Государь, нужно послать на пожар армию, иначе Истамбул сгорит дотла.

- Выпей!

- Я не пью, государь!

- Ну и дурак. Ты посмотри, какой вид… Ночь, а светло… Ни одному трезвеннику во веки веков не удавалось превратить ночь в день и не удастся.

Мурад возвел глаза к небу.

- Ты видишь меня, Бекри? Ты видишь меня, сынок? Я пью за ваше вечное блаженство.

Он опрокинул в себя еще один кубок вина и вдруг почувствовал, что в нем вспыхнула капля раскаленного металла, она разрасталась в нем, она растягивала его, и весь мир тоже растягивался, накалялся до ослепляющей белизны, и наконец вспыхнул взрыв, но грохота развалившегося мира Мурад уже не услышал.

Падишах лежал у ног великого визиря.

- Лекаря! - крикнул начальник янычарского отряда.

- Все лекари задушены по приказу Его Присутствия, - великий визирь сел на корточки и взял султана за холодеющую руку. Пульса не было.

*

- О аллах! Я исправно совершаю намаз! Пощади! Я весь перед лицом твоим! Я невиновен!

Султан Ибрагим ползал по зловонной своей яме, не зная, куда ему спрятаться. Какие-то люди с факелами, размуровывая темницу, ломали кирпичи.

Крошечное окошко, через которое Ибрагиму опускали хлеб и воду, через которое стараниями матери ему нашептывали о важнейших событиях дворцовой жизни, с каждым мигом ширилось.

Опустилась лестница. Ибрагим забился в угол.

Над ямой склонилось одутловатое лицо, страшное от колеблющегося огня факелов.

- Ваше величество, с вами говорит ваш великий визирь, выходите! Падишах Мурад IV скончался.

Ибрагим сидел как мышка. Может быть, его не заметят? Покричат, покричат и уйдут. А дырку в тюрьме он сам заделает.

В яму спрыгнули янычары, подхватили султана Ибрагима на руки и вынесли из темницы. Он успел укусить кого-то за руку, но его даже не ударили.

Ибрагим встал перед людьми на колени. Людей было много, все в драгоценных одеждах, янычары с факелами…

- Не убивайте!

- Ваше величество! - сказал тот, кто называл себя великим визирем. - Мы пришли просить вас занять престол.

- Что? - Ибрагим, все еще стоя на коленях, заметался. Рыдая, выкрикивал слова мольбы, целуя после каждого слова землю. - Мурад IV есть и будет повелитель правоверных! Один Мурад! Никто ненаказанно не должен признать иного!

Султана Ибрагима подняли, держа за руки, но он порывался встать на колени, твердил о повелителе Мураде и просил пощады.

К темнице явилась Кёзем-султан.

- Свершилось, сын мой! - Она поклонилась ему и поцеловала ему руку. - Отныне падишах империи - султан Ибрагим.

- Не верю, - залепетал Ибрагим, - зачем вы смеетесь над несчастным узником? Зачем я вам нужен? Зачем вам жизнь моя? Я никому не мешаю.

- Покажите ему тело брата! - приказала Кёзем-султан.

- Нет! Нет, нет, нет, нет, неее-еет! - твердил султан Ибрагим, покуда его вели в Сераль, где лежало тело падишаха.

Увидел Мурада и замер, замолчал, глаза придворных искали на его лице радость, а он задумался вдруг, и на лбу его выступила испарина.

Ибрагим сам выносил тело брата в приготовленную усыпальницу.

Вернувшись в Сераль, попросил великого визиря - Мустафу он признал за своего, а остальных побаивался:

- Дайте мне поесть.

- Ваше величество, вас ожидают в бане! Вам надо переодеться.

- Я вымоюсь, но только дайте хоть что-нибудь!

Слуги принесли фрукты и сок.

Потом была баня, легкий ужин, и наконец султана окружила розовотелая стая наложниц.

- О аллах! - воскликнул Ибрагим, погружаясь в мягкий, душистый сон.

На следующий день его посвятили в падишахи. Страх и удивление были на его лице. Он был покорен и тих. Вся придворная знать и все чиновники Дивана остались на своих местах.

Вечером в своих покоях Кёзем-султан пела греческие песни.

Книга четвертая

НОВЫЙ ПАДИШАХ Глава первая

И когда когти коснулись его горла, он закричал, как заяц, и проснулся. О, аллах! Солнце. И ночь миновала, и он уже не беглец, которого хотят убить, он - падишах, который сам может убить кого только ему вздумается. Но каждую ночь он убегает. Его преследует мертвый Мурад. Синий, он лежит на воздухе, как на земле, и носится за ним, вытягивая мертвые губы. Он пытается дунуть Ибрагиму в лицо. Его мертвое дыхание смертоносно. Всю ночь Ибрагим дворцовыми переходами пробирается к своей спасительной яме, но у входа в темницу сидит мать, Кёзем-султан. Лицо у нее светлое и прекрасное, как луна, но снизу, от темной земли, Кёзем-султан поднимает неразличимые во тьме черные руки с ногтями и целится схватить его за горло. И все это - каждую ночь.

- Что повелитель миров желает? - Это добрый, тучный главный евнух, он словно бы чует, когда падишах проснется, и всегда тут как тут.

- Поесть бы, - Ибрагим виновато улыбается.

Ему всегда хочется есть, даже когда он отваливается от стола. Он так долго был голоден в своей яме, и теперь ему хочется есть.

- Убежище веры, солнцеликий падишах, позвать ли на трапезу вашего величества музыкантов, поэтов и придворных?

- Я буду есть один!

Ибрагим вскакивает с ложа.

- Один!

Пиршество ожидает его в соседней зале, там выставлено не менее сотни блюд.

Когда в первый раз его спросили, что он пожелает, и перечислили кушанья, Ибрагим, обливаясь слюной, потребовал подать все сразу.

Три месяца назад несчастного узника вытащили из ямы и в спешке бросили на алмазный трон самой великой империи мира. Слава аллаху, волнений не случилось. У империи одна забота - была бы голова, а какая она - не все ли равно. Чем меньше идей в этой голове, тем спокойнее.

Ибрагим вбежал в комнату пиршества и нетерпеливо поглядел на слугу, который с торжественной медлительностью закрывал двери. Ибрагим затопал ногами:

- Закрывай же, ты!

Дверь затворилась. Ибрагим встал на четвереньки и начал есть с первого блюда. Это было нечто воздушное, сладкое, освежающее рот. Ибрагим, подгоняемый голодом, опустошил блюдо. Сладкого ему не хотелось, но искать в этом обилии чаш и блюд соленое и острое у него не хватило бы терпения. Он повернулся на другую сторону и оказался перед миской с жирной похлебкой из баранины. Взял миску в руки, выпил жижу, а глазами уже искал, что же съесть потом. Оставил миску, ухватил правой рукой курицу, левой зачерпнул горсть халвы. Он был уже сыт, но он не мог оставить блюда нетронутыми.

Он пополз посредине скатерти, черпая, прихлебывая, глотая и посасывая, пока не дошел до другого конца залы. Здесь он лег, не в силах пошевелиться. Голова кружилась, живот разрывался от тяжести. Подташнивало и стошнило, но падишах даже отодвинуться от лужи не имел сил. К ужасу, двери покоев распахнулись, и в комнату вошла мать, Кёзем-султан. И не одна, со своей служанкой Фатимой. Кёзем-султан змеиными глазами, немигающими, неосудившими и непожалевшими, посмотрела на Ибрагима и что-то тихо сказала Фатиме. Та тотчас вышла. Дверь снова распахнулась, и вбежали немые. Ибрагим, закатывая глаза, чтобы лучше видеть, углядел, что это немые, взбрыкнул ногами, что-то пропищал и обгадился. Но немые подхватили его, посадили к стене, чтобы не упал, а другие принесли зеркало и поставили перед ним.

- Ваше величество, посмотрите на себя, - услышал он голос матери.

Он разлепил глаза и посмотрел. Перед ним в золотом халате сидел человек-пузырь. Лицо как плесень; оно не лоснилось от жира, оно распухло, даже лоб распух, и между бровями свешивался жировой мешочек.

- Господин, пощадите нас! -сказала Кёзем-султан. - Когда вы забываете о своем здоровье, вы забываете о благополучии всех наших бесчисленных подданных…

Кёзем-султан махнула рукой, и слуги исчезли. Она подошла к нему, наклонилась.