Свадьбы

В начале царствования эта тетка, родная сестра шаха Аббаса, любившая Сефи как сына, изволила неудачно пошутить.

- Как же так, - сказала она царственному племяннику, - вот уже более двух лет ты на престоле, у тебя столько жен, а детей все нет. Я вот одна родила мужу четырех сыновей.

- Я еще молод, - ответил Сефи, - у меня впереди долгая жизнь, и я еще успею прижить себе наследника.

Тетка лукаво возразила:

- Как может поле, недостаточно возделанное, зеленеть и приносить плоды? Смотри, а то дело может дойти до того, что после тебя место на престоле займет один из моих сыновей, кто получше.

На следующий день Сефи пригласил тетку к себе во дворец. Он напомнил ей вчерашний разговор и попросил снять крышку с огромной золотой чаши. Тетка исполнила приказание и увпдала в чаше головы своих детей. Лицо шаха зверски искривилось, тетка упала перед ним на колени и воскликнула: “Все это хорошо! Да живет шах долго и долго!”

Тогда Сефи помиловал ее, сегодня он приказал закопать в землю родную сестру шаха Аббаса и еще сорок подозреваемых в покушении на его жизнь вместе с женами, наложницами, служанками.

*

Утром шах Сефи отправился в поход. Сначала он кинулся на турок, отбил у них маленькую, плохо защищенную крепость и со всеми силами ушел на юг, на Джехана, императора Великих Моголов.

Багдад остался без помощи.

Глава вторая

Царевич Иван таял, как свечка.

Все лето возили его по монастырям: и к Троице, в Лавру, и к Покрову, в Рубцово, и московские-то все обошли - ничего не помогало: запоры, поносы, рвоты, головокружения. Врач-немец извелся и в конце концов признал: его искусство бессильно.

По Москве ползли нехорошие слухи: царевича испортили бояре. Они-де царский род извести под корень хотят, чтоб самим править, как в Смутное время.

В отчаянии государь кликнул к себе бахаря Емельку, который так удачно подлечил ему однажды ноги.

Емелька попривык к дворцовой жизни, стал гладким, ласковым, шуточки выбирал, а то и вовсе без них обходился.

- Нет, великий государь, - скорчив сердобольную рожу, пропел Емелька, - царевичевы болезни лечить не умею. А коли приказал бы ты мне лечить, так я, ослушаться не смея, все равно снадобий изготовлять не стал бы, а просил бы соизволения, чтобы мне разрешали варить царевичу простую да мягонькую пищу и чтобы сам я эту еду на стол царевичу подавал.

Задумался царь. Емелька перед ним на коленях стоит, а царь думает и думает, и горькая, видать, у него дума.

- Ну что ж, Емелька, - сказал наконец, - послушаю твоего совета. Только варить ты не здесь, во дворце, будешь, а вот поедем мы в Переславль-Залесский на молитву, там и попробуем.

Отставить от кухни московских дворцовых поваров - все равно что самому гиль завести. Как до народа слух дойдет, так и кинутся боярь жечь. Отставить поваров да стольников царевича - все равно что признать боярский заговор против рода Романовых.

Не хотелось государю в плохое верить, но и от совета мужицкого отказаться трудно: случись что с царевичем, до

смерти себя казнить будешь.

*

Государь всея Руси Михаил Федорович “шел саньми” в Переславль-Залесский помолиться святыням. Он взял обоих сыновей - Алексея да Ивана. Царевичи ехали в своих санях со своими дядьками, Борисом и Глебом Морозовыми. Слабенький Иван все больше спал, а любопытный Алеша всю дорогу ехал в санях отца и был счастлив.

Ехали быстро. С гиканьем мчались перед царским поездом стрельцы, загоняя в снег встречные обозы.

Мужики, стоя по пояс в снегу, сдернув шапчонки, кланялись царским саням.

Проносились мимо черные еловые леса. Поля были чистые и белые, глянешь: глаза слезами обжигает. Мелькали скудные деревеньки, избы, будто головешки, будто замерзшие галки.

Всякий раз, проезжая мимо очередной деревушки, Алексей поглядывал за отцом, искал на его лице заботу, только отец ни деревушек не замечал, ни взгляда сына.

Но когда приехали в Переславль-Залесский, прежде чем выйти из саней, отец вдруг как-то по-особому поглядел Алексею в глаза, погладил его по голове, но так ничего и не сказал.

Начались дни молитв, стояний в церквах, бесед со старцами и праведниками.

Теперь царевич Алексей уже не виделся с отцом. Царевичам приходилось молиться на специальном месте за занавесками. С ними были их дядьки и праведный монах Амвросий.

Монах был стар и учен.

Однажды, когда храм опустел, Алексей, разглядывая иконы и стенную роспись, засмотрелся на сцену “Успения богородицы”. Его напугали руки, висящие над гробом девы Марии.

- Почему так?

- Сын мой, - сказал монах Амвросий, - это руки несчастного Ефония, который наложил их на одр богоматери и был наказан.

- Я хочу все это знать!

- Нам пора на трапезу, - напомнил царевичу Морозов.

- Но я хочу все это знать! - Алексей сердито ткнул пальцем в сторону росписи, но тотчас улыбнулся обоим, и Морозову и Амвросию, - мы можем поговорить за обедом.

Глаза у Алексея сияли добротой, но Амвросий сурово сказал ему!

- Смиряй, смиряй свою гордыню, отрок. Помолись со мной.

Монах опустился на колени, и Алексей смиренно встал рядом. Борис Иванович Морозов молился позади. Он шептал слова молитв, а сам задумчиво глядел на тонкую шею царевича: если мальчишку не переломить теперь, через пять лет будет поздно. Михаил Федорович здоровьем слаб, а царевич с бешеным норовом - это второй Иванушка Грозный. Хорошо хоть, что отходчив. Людей любит, животных жалеет, не в пример брату.

Амвросий не за обедом, как того хотел царевич, а после обеда, во время отдыха, рассказал-таки об успении владычицы.

Алексей лежал на широкой монастырской лавке, на голой доске - ему нравилось быть похожим на монахов, - и, глядя теперь уже на малую икону, изображавшую успение, слушал.

- Богоматерь по вознесении Спасителя, - монах рассказывал негромко, неторопливо, - ходила к его гробу молиться. Евреи жаловались на нее своим первосвященникам, грозили, когда она умрет, сжечь ее тело. Однажды в пятницу во время молитвы на гробе господнем явился Марии архангел Гавриил и открыл ей о скором ее успении.

Царевич Алексей слушал легенду, а глазами пытался проникнуть внутрь иконы, за обманчивые, отвлекающие яркостью слои красок и белил, за неподвижность сцен - древнюю жизнь великих праведников и великих грешников.

- …Христос, сидя на троне херувимском, - рассказывал Амвросий, - явился Марии в воскресенье и сказал ей: “Твое пречистое тело будет в раю, а душа на небе”. Богоматерь помолилась господу и просила оказывать милость каждому, кто призовет ее имя…

“Ах, боже мой! - думал царевич, - Почему я родился во времена утерянной святой благодати?”

- …Вот тогда-то и возложил сильный иудей Ефоний руки свои на одр Богоматери.

- Когда возложил? - встрепенулся Алексей.

- Когда апостолы несли гроб.

- Ах, да! И что же?

- И ангел огненным мечом отрубил Ефонию обе руки, и они остались висеть в воздухе, над одром. Апостол Петр подсказал ему: помолись богородице. Ефоний взмолился, и тогда обе его руки прилепились к его телу.

- О царица небесная, матушка! Прости мне тяжкие грехи! - воскликнул царевич так звонко и так искренне, что у монаха навернулись на глаза слезы.

- Заступница услышит тебя… Молитва детская чиста и сияюща, как свет утреннего солнца.

- Отче, давай помолимся?

Старый и малый встали на колени перед образами и молились горячо, с рыданиями.

Борис Иванович Морозов тоже молился, но его молитва была рассеянной. Боярина распирала гордыня. Не кто-нибудь, а он, сам Борис Иванович Морозов, задумал для России хорошего царя.

Государь Михаил Федорович, оставив старшего сына на попечении Бориса Ивановича Морозова и монаха Амвросия, ходил с младшим Иоанном к подвижникам. Емелька, ставший вдруг поваром, кормил царевича овсяным киселем да молочной тюрей. Царевич капризничал, но желудок у царевича и вправду как будто наладился, государь повеселел. И монахи, заметив перемену настроения у государя, сказали ему, что некоторые святые отцы, приехавшие издалека, ожидают, когда государь побеседует с ними.