Свадьбы

- Я, Хусам, решил испытать ногайцев. Я пригласил Урак-мурзу после вечерней молитвы быть у нас в шатре.

- Ну что ж, - благосклонно прошептал губами калга Хусам, - мы пили с тобой, как быки, теперь будем пить, как цари. Прикажи прибрать шатер, пусть будут свет, музыка, наложницы!

*

На фарфоровых блюдах было подано мускусное печенье, абрикосы, благовонные желуди, сахар, пирожные, а также вино, кофе, чай, анисовый напиток, розовая вода, а также кебабы, шафранный плов, плов с мускусом, гвоздикой, медом… А после того, как все было съедено и выпито, принесли серебряные тазы и золотые кувшины для мытья рук.

Столь изысканного приема никогда еще не оказывали татары ногайцам. Юный Саадат Гирей знал, как размягчить сердце и развязать язык хитроумному Петру Урусову, в котором поместился и князь, и мурза, и ага турецкий.

Саадат вел беседу за двоих - калга Хусам был мрачен и молчалив. Брезгливо вытягивал губы, бормотал под нос едва слышные ругательства. Ему не нравились тонкости нуреддина. Презренные ногайцы и кнутом были бы сыты, без пряников. Побаивался Саадат калги. Рявкнет - и пропало дело, затаятся мурзы. И будет заговор, как подкожный чирей. И больно, и не видно. Саадату пришел на помощь сам Урак-мурза: подарил калге дивную черкешенку. Черкешенка, явившись на пиру, стала петь. Волосы - ночь, лицо - утро, подвижна и резва, как день. Голос у нее был чистый, словно ручей, родившийся из снега. Ее песня была вызовом:

Тот глаз, который не видит моего лица, - Не называй глазом.

То лицо, которое не трется о прах моих ног, - Не называй лицом.

То слово, которое не воспевает меня, - Считай дуновением ветра, Не называй его, сокол мой, словом.

Она пела, сидя перед великими мира, неподвижная, не играя глазами, но глаза эти блистали, как черные звезды в жуткой глубине неба, которых никто не видит.

Калга Хусам, глядя на черкешенку, поглупел. Он оскалился, как осел. Так и сидел, забыв захлопнуть лошадиную пасть.

Черкешенка спела песню и, набираясь сил для новой, щипала струны…

Саадат Гирей вдруг приблизил лицо свое к лицу Урак- мурзы - между носами сабле не проскочить, - спросил шепотом:

- Что замышляют ногайцы?

Урак-мурза не отпрянул. Вскинул брови.

- Как замышляют?

- Что означают слова: “Оружие должно быть наготове, лошади наготове, шатры должны стоять только для виду”?..

Глаза Урак-мурзы скрылись за тяжелыми веками - сияли веселые щелочки, захихикал тонко, как жеребеночек.

- Повелитель мой и друг мой Саадат, видно, тебе пересказали разговор какого-то ногайского рода, который, опережая другие роды, собирается перекочевать. Старые пастбища истощились.

Один из ногайских мурз важно качал головой в знак согласия:

- Пора перекочевывать. Вся трава съедена. Мы собираемся испрашивать позволения у калги Хусама.

Хусам поднял ладонь, требуя тишины. Черкешенка вновь запела:

Сердце твое должно разорваться

На сто частей

Ради глаз моих!

Душа твоя должна заблудиться

В лесу моих черных кос.

Но тебе, потерявшемуся от любви,

Я на помощь приду.

Рубины губ моих, о кумир мой,

Спасут тебя от отчаянья!

Саадат Гирей посмотрел на брата. Хусам покачивался в такт песне, глаза полузакрыты, а рот снова полуприкрыт.

- Урак-мурза, ты поедешь со мной! - приказал Саадат, быстро поднимаясь с ковра. - Остальным из шатра не выходить.

Ногайские мурзы удивились, но были послушны. Урак- мурза, Саадат, окруженные сотней телохранителей, ехали молча. Прискакали к ближайшему стану ногайцев. Ногайцы были подозрительно подвижны. Нуреддин вошел в первый же шатер, схватил хозяина за грудки.

- На кого саблю наточил?

У ногайца глаза были наглые.

- Жду по приказу хана гостей из-за моря, оттого и оружие мое в порядке.

- А что же все пожитки твои в чувалах?

- Кони траву потравили, господин мой! Пора перекочевывать.

Саадат оттолкнул хозяина шатра, выбежал , на улицу, вскочил в седло. Пальцем поманил к себе телохранителя, что-то шепнул ему. Телохранитель спрыгнул с коня, побежал в другую юрту, притащил подростка:

- Куда собрался твой отец?

- Не знаю. Кони траву потравили вокруг.

Саадат поднял лошадь на дыбы, свистнула плеть над головой мальчишки. Над головой, не посмел ударить.

Пир продолжался до глубокой ночи.

Калга Хусам захмелел от вина и любви. Ему хотелось смеяться над мудрыми коварными ногайцами, над осторожными братьями своими. Зачем держать армию в седле, если ехать некуда? Коли Мурад назначит нового хана и коли тот, новый, осмелится вступить в пределы Крымского царства, вот тогда и кликни всеобщий сбор.

В полночь призвал калга беков и приказал им поднять

войска и уходить в Крым, по домам.

*

У калги и нуреддина осталась тысяча воинов. Калга и нуреддин уходили последними вместе с ногайской ордой.

Ранним утром, до восхода солнца татарские кони вошли в воды Днепра.

Первые пять сотен были уже на другом берегу, четыре сотни в воде. Последняя - телохранители - оставалась при калге и нуреддине, ожидавших переправы ногайской орды.

К Днепру подошла первая тысяча ногайцев. Мурзы с Петром Урусовым направились к Хусаму и Саадату.

Все было спокойно…

И вдруг вся тысяча ногайцев отвернулась от реки и в единый миг врезалась в татарскую сотню и поглотила ее.

Саадат успел прыгнуть на коня, а Хусам не успел. Его окружили ногайские мурзы. У всех сабли наголо. Петр Урусов, раскинув руки, заслонил калгу. На него замахнулись. Тогда Урусов обнял Хусама и закричал страшно:

- Царских детей не убивают! Лучше меня убейте, но не трогайте царевича!

Кто-то из мурз вонзил саблю в спину Хусаму. Хусам рухнул на колени, и Петр Урусов отпустил его. Обхватив голову руками, он побрел прочь от страшного места.

К Хусаму подскочил молоденький мурза:

- За разорение городов наших! - Ловко, как животному, распорол грудь и умылся его кровью.

Умыться кровью врага было делом богоугодным. Это приносило счастье.

Саадат обернулся, увидал зарезанного брата. И повернул коня назад. И сошел с коня. И пошел к телу брата. И перед Саадатом расступились убийцы-мурзы. И Саадат пал на тело брата. И заплакал. И мурзы послушали его плач, а потом разом, все, вскинули сабли и опустили на голову и плечи нуреддина.

Все это видели татарские воины, увлекаемые плывущими конями на спасительный противоположный берег. Все это видели воины, обсыхавшие после переправы… Видели, не в силах прийти на помощь. Видели, чтобы стать вестниками конца еще одного царствования.

Глава вторая

Инайет Гирей узнал о гибели братьев через день. Через неделю ему донесли: султан Мурад IV приказал верховному визирю и Дивану в течение дня решить вопрос, кому из Гиреев вручить ханский халат.

Мурада склоняли к тому, чтобы он проявил свою высочайшую милость к сыну хана Селямет Гирея - Бегадыру. О Бегадыре одобрительно говорил кизляр-агасси - главный евнух, начальник султанского гарема и черных евнухов95, третье по важности лицо в империи после великого визиря и великого муфти. О Бегадыре замолвила словечко шассени-султан - самая любимая из семи официальных жен. А Василий Лупу, превознося достоинства Бегадыра, похвалил и его стихи.

- Стихи? - удивился Мурад. - Бегадыр сочиняет стихи? Я бы хотел послушать их.

- Государь, мне запомнилось одно стихотворение. Во время моей встречи с Бегадыром мне пришлось выслушать целую книгу. Впрочем, я слушал с удовольствием. Вот эти стихи: “Сладчайший соловей - душа весенней розы”.

- Довольно, - остановил Мурад. - Я люблю другую поэзию, но эта безобидней… Хан, который пишет стихи? Что ж, в наши дни это, пожалуй, не порок, а благо…

О Бегадыре говорили потом султану многие. Это были отблески желтых бриллиантов, исчезнувших в сокровищнице Кёзем-султан. Мурад понимал, откуда дуют ветры, но он не противился им. Он уже решил участь Бегадыра. И все же беспокойство жило в нем. Пригласил к себе наложницу, которая обещала ему родить сына. Ее звали Дильрукеш. Обласканная султаном, она теперь была в гареме первой.