Свадьбы

Ибрагиму Мурад решил сохранить жизнь, ибо он глуп и болен, под стать дяде Мустафе… Но вот и Баязиду перевалило за двадцать. Он искусно владеет оружием и ездит на коне, как степняк. Баязид пока еще на свободе, но ему запрещено видеться с матерью и государственными людьми.

- Что с тобой? - спросила Кёзем-султан, - Ты побледнел!

- В другой раз, когда я вам понадоблюсь, государыня, не ради того, чтобы вы смогли полюбоваться моим лицом, но для настоящего дела, я, возможно, и не явлюсь на зов. Каждый такой визит может для меня быть последним.

- Не сердись. В ярости человек теряет осторожность. Ты придешь на любой мой зов, если хочешь жить и… - Кёзем-султан глядела на сына не мигая; прекрасные, но

змеиные глаза, - властвовать. Ступай!

*

В ту же ночь Баязид был лишен последних свобод.

Кёзем-султан грызла ногти: хитростью Мурад в нее.

- О этот пьяница!..

Глава вторая

Юный меддах растравлял сердца бедных, полуголодных людей сказками о волшебном.

Не ищи, мол, счастья. Коли суждено - придет срок, и явится оно к тебе не спросясь. Вот полеживал себе ленивый детинушка, до того ленивый - мать из ложки кормила, ничего не хотел: ни денег, ни жены, так бы и про- коротал жизнь во тьме и грязи, но понадобился этот парень могучему дэву, и в единый миг получил парень золото, красавицу я^ену, любовь народа, который сделал его, ленивца, падишахом.

Рассказывал меддах сказки, веруя в чудеса, рассказывал от своего имени, будто с ним все это приключилось, напророчил.

Отныне он был властелином таинственного дворца.

Прежний мир, многолюдный и многотрудный; остался за пятиметровой глухой стеной. Все окна дворца смотрели на море. Дворец стоял на самом краю скалы, казалось, он вырос из нее. Два зеленых сада цвели в боковых галереях. Маленькие фонтаны целый день звенели в этих садах. Посреди главной залы был бассейн с голубой водой. Стены бассейна были выложены перламутром и огромными розовыми раковинами.

Спальня меддаха - розовая, как утро; стены розовые, потолок розовый, светильники под розовыми китайского фарфора колпаками.

Па диване мог уместиться хороший базар - спи хоть вдоль, хоть поперек, катайся из края в край, коли охота. В спальне ни одного окна, дверь не открывалась, а отодвигалась. Возле широкой стены по краям две золотые курильницы.

Слуги в доме все немые. Это были старые мужи-греки, которым не надо приказывать, они угадывали желания, исполняли их и исчезали, будто тени под солнцем полудня.

129

Роскошь напугала меддаха, он боялся притрагиваться к вещам - все они из золота, серебра, все усыпаны драгоценными камнями. Обед ему подали из сорока блюд. Потом заиграла веселая музыка. Меддах устал думать о чуде, пошел в спальню, разделся догола, музыка стала баюкающей, и он уснуя.

Проснулся от мелодичного шелеста. В отодвинутую настежь дверь парами входили темнокожие женщины. Они несли высокие серебряные светильники. Поставили светильники вдоль стен, поклонились меддаху и ушли.

Меддах понял, что теперь должно совершиться то самое чудо, ради которого его доставили во дворец.

За стеной ударили маленькие барабаны. Меддах устремил глаза на открытую дверь, в темноте блеснул огонь, и теперь уже не черные, а желтые женщины внесли большую курильницу в виде двенадцатиглавого морского дракона. Все двенадцать голов исторгали голубой яд, от которого мир терял очертания, и все в этом мире: дом, кровать и сам ты - становилось бесконечным и бессмертным.

На смену желтым явились белые гурии. Они постелили от глухой стены до ложа золотую дорожку. Это было самое настоящее золото - тонкий металлический лист.

- О аллах! Дай мне досмотреть этот сладчайший сон, - сказал себе меддах.

И увидел: идет к нему златокудрая пери с золотым кубком.

Он потянулся к пери, но она улыбнулась, покачала головой и жестом пригласила осушить кубок.

Он выпил нечто холодное, но это холодное обожгло ему грудь. Меддах зажмурился. И в тот же миг грянул гром, комната опустела, дверь задвинулась, но теперь зашевелилась стена.

“Меня опоили зельем!” - подумал с ужасом меддах.

Стена наполнялась светом, и когда этот свет стал ослепительным, там, за прозрачною стеною, возникла черноволосая красавица. Она подняла руки, отбросила прочь занавеску, словно на этом месте никогда и не бывало каменной стены, и сошла на золотую дорожку.

Золото под ногами горбилось, разбрызгивая лучи.

Женщина подошла к ложу, взошла на него и опустилась рядом с меддахом.

“О аллах! - пронеслось в его бедной голове. - Может быть, я уже в раю? Может, я не заметил, как меня убили?”

- Люби меня! - сказала меддаху женщина.

Когда она уходила по золотой дорожке в стену, меддах испугался, что больше не увидит ее, вскочил.

- Скажи мне, кто ты? Где искать тебя?

- Я сама приду к тебе. Меня зовут именем умершей богини. Я Афродита.

*

Меддах проснулся с тяжелой головой и больной совестью. Все, что совершилось ночью, если это только совершилось, а не привиделось, - было дьявольским грехом.

Меддах лежал не открывая глаз, вспоминая подробности чудовищно лживой ночи. Открой глаза - и увидишь себя обобранным в какой-нибудь яме.

А может, лучше не просыпаться?

Так и есть!

Меддах открыл глаза и обомлел: он совершенно голый. Встряхнулся и увидел все ту же царственную спальню.

Отодвинулась дверь, слуга, кланяясь, принес одежды, шелковые, усыпанные драгоценными камнями.

Удалился пятясь.

- Значит, я не сплю, - сказал меддах громко.

Облачился в драгоценные одежды. Они были удобные,

ласкали тело.

Снова отворилась дверь, и уже другой слуга принес серебряный таз и воду в золотом сосуде.

Меддах умылся.

Вода была холодная.

“Нет, я не сплю”, - согласился он с чудом, которое произошло с ним, и решился на последнее испытание.

Он отослал слугу и стал молиться. Он молил аллаха разрушить чары волшебства. Молился страстно, пока не упал лицом на ковер, ожидая грохота, разрушающего дворец дьявола, но вместо этого за стенами спальни родилась неведомая музыка.

- О аллах! - закричал счастливец. - Я благодарю тебя за счастье, которым ты наградил меня, недостойного, в этой земной жизни. Я не знаю, чем я заслужил свое счастье, но это ведомо тебе, великий аллах, и я отдаю себя во власть твоего непознаваемого промысла.

Потекли чередой сладкие дни и ночи.

$ ^ $

И вскоре меддах обнаружил: та, что сходила к нему со стены, - женщина не молодая, у нее жирный живот и крашеные волосы.

Однажды он осмелился спросить ее:

- Ты сказала, что тебя зовут Афродита, но кто ты?

Она засмеялась.

- Тебе плохо со мной?

- О нет!

Она засмеялась пуще.

- Тогда зачем тебе знать, кто я? Наслаждайся, человек!

А наслаждаться было труднее и труднее.

Меддах привык к людям, но теперь вокруг него людей пе было, были слуги с вырванными языками.

Прошло время, и он настолько осмелел, что целыми днями изучал стену, из которой являлась к нему его пожилая богиня. Раньше он эту стену обходил стороной, а теперь ощупывал ее пядь за пядью, выискивая секрет. Ему хотелось в чайхану, в город, но он знал: стоит об этом попросить богиню, как случится непоправимое, возможно, его даже убьют. Он догадывался, что так и будет, если он только обмолвится о своем желании. Сказки, не рожденные, но созревшие в нем, просили выхода.

Рассказывать богине? Но это выдать себя, выдать свою тоску.

И меддах молчал.

*

Имя бостанджи-паши было Мустафа. Он уже десять лет занимал свою высокую и страшную должность, а от роду ему было тридцать шесть лет. Молодой падишах - молодые слуги, велика ли радость сшибать головы старикам. Оттого-то, может, не состарившись годами, умом, Мустафа поседел.

Вечером он должен явиться к падишаху. Все дела оставлены. Затворившись в личных покоях, бостанджи-паша учиняет допрос самому себе. Перед ним зеркало. Вопрос - ответ, вопрос - глаза метнулись в поисках нужного слова. Отставить. Каким бы ни был вопрос, глаза должны излучать ясность и правду. Неверный взгляд - хуже глупого слова. Посмотреть “не так” - значит заронить в сердце Мурада IV подозрение. Сегодня обычный вызов к падишаху, но Мустафа беспощадно дрессирует себя. “Привыкнуть” к падишаху столь же губительно, как привыкнуть к тигру. Даже очень выученные тигры ручными не бывают.