Страница 84 из 90
Бенита Урмсон принесла подруге два подарка: коробку карамели «Марианна» и Библию.
— Я не религиозна, — слабо улыбнулась Эбба.
— Я тоже, — возразила Бенита. — Никогда такое и в голову не приходило. Но Библия — это нечто иное.
— Ну-ну, — сказала Эбба.
— Как ты? — спросила Бенита. — На самом деле?
— Что значит — на самом деле?
— Я прекрасно понимаю, что тебе здесь лучше и что ты достаточно умна, чтобы попробовать это себе объяснить.
Эбба довольно долго молчала.
— Я думаю, роль ума сильно преувеличена.
— Согласна. У сердца есть пути, уму неизвестные.
— Это я слышала… но думаю, главная моя проблема заключается в том, что я не хочу больше жить.
— А почему ты живешь?
— Почему я живу?
— Да. Почему ты живешь?
— Не могу объяснить. Может быть, считаю жизнь своего рода долгом… как и все остальное. Если получил в дар жизнь, будь любезен жить до конца.
Бенита Урмсон кивнула:
— Ты пришла к этому выводу после исчезновения сына?
— Да… Я понимаю, что такое бывает со всеми… в той или иной степени… и большинство как-то с этим справляется и находит в себе силы жить дальше. А я не нахожу… Чересчур жестоко.
— Ты считаешь, что Хенрик погиб?
— Да… да, наверное… он погиб.
— Значит, Хенрик для тебя — всё? Почему?
— Это вне моей власти. Можно взять «марианнку»?
— Конечно. Это тебе.
— Спасибо… знаешь, я, по-моему, не ела «Марианну» с тех пор, как мы сдавали экзамены.
— И я тоже… Но почему именно Хенрик? Когда заводишь детей, одно из условий такое: может случиться, что они умрут раньше вас. Нет никаких гарантий, и ты знаешь это так же хорошо, как и другие родители.
— Мне кажется… мне кажется, я забыла это условие.
Бенита Урмсон засмеялась:
— В том-то и дело, малышка. Есть вещи, которые забываешь по дороге. Но ради бога… это же касается всех, и забывчивость к сорока обычно проходит. После сорока все всё вспоминают. Так что ты в хорошей компании.
— Я не хочу быть в такой компании.
— Знаю. Ты человек не слишком социальный, но в определенных ситуациях человеку одному не справиться. Поэтому я принесла Библию.
— Бенита, ради всего святого! Ты же прекрасно знаешь, что я не…
— С кем-то общаться необходимо, — твердо сказала Бенита Урмсон. — C кем-то надо разговаривать. Ты сорок лет не разговаривала ни с кем, кроме себя самой. Ты устала. Любой устанет. И ты должна выбрать — либо другие люди, либо Господь.
— Благодарю за поистине спасительную…
Бенита резко подняла руку, и Эбба осеклась. Она взяла еще карамельку и уставилась на подругу, даже не заботясь скрыть скепсис:
— Понятно. Ты хочешь по-прежнему держать все двери на замке. И мою скромную дверцу — тоже. Это твой выбор, Эбба. Это касается только тебя. Я, как и ты, не имею ни малейшего отношения к религии. Но в этой книге собран тысячелетний опыт человечества… да почему опыт человечества, дурацкое выражение… здесь собран человеческий опыт. Это не пропаганда, а мудрость. Тебе нужно утешение. Утешение, любовь и хорошая доза милосердия. Помнишь, как мы выписывали рецепты на фармакологии: утешения — пятнадцать частей, любви — двадцать пять частей, милосердия — quantum satis. Столько, сколько нужно. Нет ничего другого, что могло бы тебе помочь, все остальное… все остальное — мелочи. Думаю, ты и сама это понимаешь. Ты умная, Эбба, но мудрости в тебе — кот наплакал. Ты сама себя затолкала вместе с Хенриком в темный чулан, скорчилась там и ждешь чего-то. Тесный, темный чулан. Впусти немного света или, по крайней мере, выбери другой чулан, побольше… но, конечно, ты, как всегда, сама лучше знаешь, а я…
— А ты?
— Я всего лишь почтальон. Don’t shoot the messenger.[69]
— Это-то я понимаю…
— Вот и хорошо.
— А они и в самом деле очень вкусные, «марианнки». Подумать только, как давно это было… а их еще продают?
— Конечно, Эбба. Конечно их продают.
Они долго сидели молча. В дверь заглянул санитар и убедился, что все в порядке: женщины сидят на кровати, по разные ее стороны.
— О чем ты думаешь, Эбба?
— О Кристофере… Извини, Бенита, я должна позвонить мужу.
— Тебе лучше знать, что ты должна, Эбба. И сейчас, и всегда.
— Спасибо, Бенита. Спасибо, что пришла… но мне надо срочно с этим разобраться.
— Конечно, конечно… Зайду в другой день, а сейчас оставляю тебя с Библией и «марианнками»…
Каким-то образом ей удавалось держать оборону.
Она сама себе удивлялась. Ни одна атака Якоба не достигала цели. Может быть, оттого, что она была совершенно трезва. Якоб подливал и подливал себе «Лафрог», однако ни разу не сорвался — был спокоен и уравновешен, как всегда. По крайней мере, с виду. Как кобра — свернулся и выжидает удобного момента. Вот это-то есть его главная проблема. Он копит и копит ярость, копит и копит, пока не взорвется.
Но и взрывы эти были холодными, вдруг пришло ей в голову. Расчетливыми. Он никогда полностью не терял рассудка. Даже когда убил Хенрика. Даже в этом был расчет.
Даже тогда. Сейчас ей казалось, что это-то и есть самое жуткое во всей истории.
Тотальный контроль. Нечеловеческое спокойствие.
— А что ты о нем можешь сказать?
— О ком?
— Об этом полицейском, который был у нас в январе. Какое у тебя сложилось впечатление?
Уже было начало двенадцатого. Они сидели в креслах у камина. Кельвин уже часа два как заснул. Якоб закурил длинную тонкую сигару. «Barrinque». Единственная марка, которую он курил. Маленький магазин на Хорнгатан импортировал эти сигары специально для него.
— Я его толком и не помню… Якоб, давай поговорим о чем-нибудь другом.
— Например?
— Таиланд, к примеру. Завтра надо поехать в город и купить путеводители.
— Все уже куплено. Заехал в «Хедергренс» и нашел три штуки. Все путеводители по всем маршрутам по всему Таиланду. Все, что у них было. Так что об этом не беспокойся. И все-таки какое у тебя сложилось впечатление?
— Я не помню, Якоб, — сказала она раздельно. — Я же тебе говорю — не помню. У тебя есть какие-то подозрения?
— Подозрения?
— Да. Подозрения.
— А есть причины кого-то подозревать?
— Нет… но ты говоришь так, словно кого-то подозреваешь.
— Я просто не верю в совпадения. Особенно в определенных случаях.
— Не понимаю…
— Прекрасно понимаешь…
— Нет, не понимаю… Чего ты от меня добиваешься? Мне нечего скрывать.
Он отпил глоток виски, потом набрал в рот дым и медленно выпустил его тонкой струйкой.
— Слушай внимательно. В начале недели этот снют звонит нам домой и спрашивает тебя. Он живет в Чимлинге, четыреста километров от Стокгольма. Через три дня я вижу его выходящим из «Роял Викинг», как раз в то время, когда моя жена, по ее утверждению, сидит в том же отеле и беседует с подругой, о которой я никогда раньше не слышал…
— А с кем из моих подруг ты вообще знаком, Якоб?
— Кое с кем знаком.
— Ни с кем ты не знаком. Пошли спать, я устала…
— Мне хотелось бы закончить этот разговор, Кристина… ну хорошо, оставим это. Погаси свет, посидим на диване… Колтрейн?[70]
Он опять начинает распаляться… это знакомое придыхание в голосе… Какая разница? Осталось выдержать два дня.
Инспектор Барбаротти вернулся в отель в одиннадцать вечера. Он замерз, несмотря на два бокала красного вина и две рюмки коньяка. Очень холодно было этим вечером в Стокгольме, очень и очень холодно; северный ветер кружил отдельные снежинки, не успевшие превратиться в слякоть на тротуарах и мостовых с подогревом. Ну и ну, подумал Барбаротти, повезло, что я живу не в Стокгольме… А каково сейчас бомжам?
Он поднялся в номер и позвонил Марианн. Пожаловался на погоду и услышал, что и в Хельсингборге не лучше. Три градуса тепла, дождь и сильный ветер.
69
Don’t shoot the messenger (англ.) — не стреляйте в почтальона.
70
Джон Колтрейн (1926–1967) — знаменитый джазовый саксофонист.