Человек без собаки

Лейф Грундт загнал свой «вольво» на площадку перед гаражом и выключил двигатель. Посидел немного, не снимая рук с руля, — надо было собраться и заставить себя выйти из машины. Четверг, ноябрь, полдесятого вечера. Темно. Дождь.

И дом темный — свет только в окне у Кристофера. Мерцающий голубоватый свет — смотрит телевизор. Лейф Грундт смертельно устал. Он уехал из дому в полседьмого утра, одиннадцать часов работы, а потом еще два часа в Вассрогге у Эббы.

Теперь она проводила там почти все время, домой приезжала только на выходные. Частная лечебница, какая-то особая интенсивная терапия, или как они ее называют, — он понятия не имел, чем они там занимаются. Пятнадцать километров от дома. Это продолжается уже три недели, и они говорят, что нужно еще как минимум три. Каждый четверг — семейная терапия; он приезжает туда и пытается выглядеть добрым и все понимающим отцом семейства. Выглядеть добрым ему не составляло труда, а вот все понимающим… В глубине души он не считал, что Эббе становится лучше.

Когда он заикнулся об этом психотерапевту, этот очень спокойный, очень сочувствующий и очень бородатый человек лет шестидесяти сказал ему, что да, конечно… но не надо забывать, что госпожа Германссон потеряла сына… и, чтобы справиться с этой душевной травмой, потребуется время.

Лейф Грундт хотел было напомнить терапевту, что он тоже в какой-то степени потерял сына, но вовремя сообразил, что это пустая трата времени и нервов.

Завтра Эбба приедет домой, и он не знал, хочет он этого или нет. Приезд Эббы словно бы накладывал на него и на Кристофера обязательства: поддерживать Эббу в хорошем настроении. Щадить, отвлекать… называй как хочешь. Последние дни у него в голове вертелась одна и та же реплика:

«Я так устал от тебя, Эбба, неужели ты не понимаешь?»

Он твердо знал, что, если эти слова когда-нибудь сорвутся с его губ, все будет потеряно. Это как забить последний гвоздь в гроб их брака. В гроб семьи Грундт. Тогда уже ничего не спасти.

Хотя, подумал он и изо всех сил сжал руками баранку, наверное, уже нечего спасать.

Некоторые семьи могут справиться с катастрофами, прочитал он где-то, некоторые — нет.

Семья Германссон Грундт, очевидно, принадлежала ко второй категории. Всего год назад в ней царили благополучие и гармония, во всяком случае, ему так казалось… впрочем, почему только ему — по всем нормальным меркам так оно и было. Жена заведует хирургическим отделением в крупном госпитале, муж — отделом в «Консуме», один сын учится на юриста в Упсале, другой — тоже славный паренек, нормально учится в школе. А сегодня… студент исчез, его нет, скорее всего, погиб, жена замкнулась в своем черном, как ночь, мире, а он… сидит здесь и не может заставить себя вылезти из машины.

Вот во что они превратились.

А Кристофер?

Он не решался думать о Кристофере. Мальчик начал курить, скверная компания, успехи в школе, как бы помягче сказать, оставляют желать лучшего. Выпивает то и дело, хорошо бы только пиво. Лейф знает все это. И Кристофер знает, что отец знает, но оба молчат. И никак не комментируют. И так все плохо… ради всего святого, никаких новых проблем. Лейф старался приласкать мальчика, сказать ему какие-то ободряющие слова — надеялся, что все обойдется и так. Впрочем, это было обоюдно, своего рода джентльменское соглашение — не говорить о неприятном, притворяться, что дождя нет.

А дождь шел и шел… Лейф смотрел, как крупные капли разбиваются о капот и превращаются в мгновенно исчезающие крошечные облачка тумана — мотор еще не остыл. Почему я здесь сижу? На сорок третьем году жизни сижу в своей собственной машине у своего собственного гаража и тупо глазею на дождь. Растерялся, как пойманный омар. Почему я здесь сижу? И при чем тут омары? А… вот оно что… эти мороженые аргентинские омары, пришлось их выкинуть после рекламации теток из… и все же: почему я здесь сижу? О чем я думаю?

А… да. Кристофер. Опять сидит и таращится в телевизор. Ничего не делает… покуривает, иногда поест, что найдет, — и телевизор, телевизор… Дома он больше ничем не занимается.

А что мальчик делает вне дома, целыми выходными например, Лейф предпочитал не думать.

И отводит глаза. Совсем не так, как было раньше. Хотя и это, наверное, естественно.

Скоро я сломаюсь, обреченно подумал Лейф Грундт, вылезая под дождь. О, дьявол…

Он пробежал несколько метров и вошел в темный холл. Не зажигая света, повесил куртку и проследовал в кухню. Как только он зажег свет, тут же выяснилось, что Кристофер оставил все на столе. Не положил в холодильник ни масло, ни икру, ни сыр. Посудомойка, очевидно, была битком набита, потому что в мойке стояла липкая кастрюля из-под пасты, а в ней лежал такой же липкий дуршлаг.

Минут пятнадцать он приводил кухню в порядок, потом пошел к сыну. Тот, лежа в постели, смотрел ТВ, слава богу, хоть шведскую программу на этот раз. Как раз когда Лейф открыл дверь, один из актеров произнес: «Пошла ты в жопу, блядь несчастная».

Ну что ж, уже кое-что, подумал Лейф и засомневался: почему, собственно, он посчитал, что шведские программы лучше?

— Привет от мамы.

— О’кей.

— Она завтра приедет.

— Не знаю, буду ли я дома.

— Понятно. Пойду лягу. Тебе когда завтра?

— Могу спать до десяти.

— Разбудить перед уходом?

— Не надо. Сам встану.

— All right. Увидимся вечером.

— Наверное.

Спи, любимый мой мальчик. Не дай бог и с тобой что-то случится.

Но вслух он этого не сказал. Зевнул и вышел.

Кристофер, должно быть, ближе к концу фильма задремал, потому что его разбудила громкая музыка. Он открыл глаза и увидел заключительные титры на фоне пылающего дома. Они что, вообще? Получше картинки не нашли для желтых титров? Желтые титры на фоне оранжевого пламени — ничего не разглядишь. И фильм дурацкий. Типичный шведский второй сорт.

Но, как говорится, нет худа без добра. Если бы ему не пришлось напрягаться, чтобы прочесть имена всех этих актеров, операторов, осветителей, каскадеров и звукорежиссеров, он бы и не стал их читать. Имена, имена, имена… неужели и в самом деле необходима такая толпа народу, чтобы сделать откровенно плохой фильм? Этого он не понимал. Монтажеры, сценаристы, художник по костюмам, художник по свету, даже водители и буфетчики… он краем глаза следил за бегущим по экрану списком, как вдруг наткнулся на знакомое имя.

Римборг. Олле Римборг.

Что за черт! Где я слышал это имя?

Он даже не успел посмотреть, что за роль была отведена этому Римборгу в странном мире кино: список крутился с такой скоростью, что можно было успеть либо прочитать фамилию, либо функцию — какой именно вклад внес человек с этой фамилией в создание дурацкого фильма. Римборг?

Он нащупал под подушкой пульт, выключил телевизор и покосился на тумбочку, где лежали видеодиски. Жалко, нет ничего нового, все старье, смотренное уже бесчисленное количество раз. До оскомины. Посмотрел на часы — без четверти одиннадцать. Можно и на боковую.

Римборг.

Он вылез из постели — решил покурить в форточку, а потом лечь спать. Завтра пятница. Сдвоенный урок физкультуры с утра — можно и пропустить. Он, правда, получил предупреждение, что по физкультуре у него может выйти неуд за полугодие, но два часа в мерзком бассейне — это не начало для такого замечательного дня, как пятница. Во всяком случае, если исходить из его, Кристофера Грундта, жизненной позиции.

Его новой жизненной позиции, мог бы он добавить. Он прекрасно осознавал, что живет не той жизнью, какой хотел бы жить. Сейчас он проходит определенную фазу, как выразился школьный психолог, объясняя классному руководителю Стаке, что происходит с Кристофером. Разве можно жить с фамилией Стаке?

Он открыл фрамугу, высунулся в ноябрьский холод и зажег сигарету.

Олле Римборг?

Это же… после двух затяжек что-то начало проясняться…. А вы говорите, оказывается, никотин прекрасно стимулирует память. Бабушка… Что-то она сказала, это ее голос он слышал, когда в ушах звучала фамилия Римборг. А где? На похоронах, конечно, до этого он почти год ее не видел, так что вычислить нетрудно. Они стояли у входа в церковь, и она несла что-то бессвязное… что-то про Римборга.