Маркиз и Жюстина

Сашка пожал плечами.

– Приведем. Допросим как свидетеля. Там посмотрим.

Маркиз

В день похорон Жюстины я заснул только под утро. Все думал о том, как сохранить самообладание в присутствии ее отца и не поникнуть главою под его ненавидящим взглядом.

Меня разбудил звонок в дверь. На часах без пятнадцати восемь. Звонят настойчиво.

– Кто там?

– Милиция.

– Минуту.

Минута растянулась на пятнадцать. Самурай каждое утро обязан принимать ванну и надевать чистую одежду – и все лишь для того, чтобы достойно встретить смерть. Подождут! Надеюсь, что дверь ломать не станут.

Не стали.

– Удостоверение покажите! – сказал я.

Они поднесли к глазку какую-то бумажку. Будто я отличу настоящее удостоверение от поддельного!

Впрочем, кроме милиции, это могли быть только люди господина Пеотровского, что почти то же самое.

– Открывайте! Иначе здесь будет спецназ.

Я представил себе картину, как группа спецназа спускается по стене дома, чтобы через окно штурмовать квартиру с единственным безоружным человеком, и мне стало смешно. Но злить их не стоит.

– Заходите! Чем обязан?

– Вы поедете с нами.

Я кивнул.

– Что я могу взять с собой?

– Ничего, кроме документов. Вечером вернетесь.

Меня посадили в видавшую виды синюю «девятку» без всяких опознавательных знаков, имеющих отношение к милиции.

Едем по заснеженным улицам Москвы, мимо тянется ограда бульвара. Не проститься ли? В «вечером вернетесь» верится с трудом.

– А что это ваша девушка перед вами на коленях стояла?

Я приподнял брови.

– На коленях?

– Соседи видели.

– Что только не увидят! – Я пожал плечами.

Повернули на Петровку, и перед нами открылись ворота известного учреждения.

– Все: домой приехали, – усмехнулся оперативник.

Мы поднялись на четвертый этаж, и меня провели в кабинет вида совково-казенного. Дешевая мебель и большое количество бумаг. Компьютер, правда, есть. Прогресс, однако.

Мужик за столом отдаленно похож на Кабоша. Но моложе и, по-моему, жестче. Холодные серые глаза. Любой саб словит кайф от одного взгляда.

– Садитесь!

Он протянул мне сигарету.

– Спасибо, не курю.

– И правильно, – сказал он и закурил, выпустив струю дыма мне в лицо.

– Имя! Фамилия!

Я добросовестно ответил.

– Как умерла Ольга Пеотровская?

– Ей стало плохо с сердцем. Я вызвал «Скорую». Но они опоздали. Ехали два часа!

– Кто еще был с вами?

– Мой друг, врач. Он приехал раньше «Скорой», но позже, чем было надо.

– Имя? Фамилия?

Я назвал.

– У Ольги Пеотровской следы насилия по всему телу. Как вы можете это объяснить?

– Какие «следы насилия»?

– Пять лет жили вместе и не знаете какие?

– «Следы насилия»? Не знаю.

– Угу! Ну, например, клеймо на ягодице.

Я нагнулся и завернул брюки. Следак с некоторым удивлением смотрит на меня.

Я повернул к нему ногу.

– Такое?

– Д-да…

– Это Body Art. Сейчас модно. Клеймо вместо татуировки. В салонах делают.

– И в каком салоне вам это сделали?

– Не помню.

– Это не разговор.

– Ну что поделаешь! Не помню. Ищите!

– Поищем, – задумчиво проговорил следователь. – А следы ожогов и уколов? А шрамы от порезов и проколов кожи? Их тоже в салонах делают?

– Я не буду отвечать на этот вопрос. Это не моя тайна.

– Детский лепет!

– Почему? Что странного, что я не хочу рассказывать о том, что не хотела бы оглашать Жюст… Ольга.

– Как вы ее назвали?

– Жюстина.

– Почему?

– Это ник. Мы по Интернету познакомились.

– Вы ее пытали?

– Что за ерунду вы говорите?

– На ее теле следы пыток!

– Вы в этом уверены?

Он не ответил. Протянул мне бумагу с напечатанным текстом.

– Подпишите. Вот здесь. С моих слов записано верно, и мною прочитано.

Я внимательно прочитал. Ну, в общем, да. Подписал. Следователь кивнул одному из оперативников.

– Ну что? Пишем постановление?

– Какое постановление? – спросил я.

– Вы задержаны по подозрению в убийстве Ольги Пеотровской.

Наверное, я открыл рот.

– Убийстве?

– Убийстве. Смерть наступила в результате систематических пыток и издевательств. Признаете себя виновным?

– Вы что, смеетесь?

Следак пожал плечами.

– Тогда пишите здесь: «Виновным себя не признаю».

Встал с места, чуть не зевнул, чуть не потянулся.

– Нам, знаете ли, все равно, кого сажать.

Меня заперли в похожий на предбанник каменный мешок, размером с сортир, с зарешеченным окном, выщербленной совковой плиткой на полу и с узенькой лавочкой, вделанной в дальнюю стену. Зачем-то продержали около получаса.

Выпустили. Посадили на стул возле казенного столика с лампой. Неопрятный старик (почему-то в белом халате) отобрал и описал вещи (в том числе часы и обручальное кольцо). Потом приказал раздеться.

– Наклонитесь! Раздвиньте ягодицы!

Это на предмет, ни спрятал ли я чего в заднем проходе. «Вот и первые уроки рабства», – подумал я.

– Встать! Вперед!

Старческая рука залезла в мои волосы.

– Да нет! – услышал я голос за спиной. – Этот из интеллигентных. Вшей нет.

Повели в душ. Температура воды градусов шестьдесят. Напор, как из брандспойта для разгона демонстраций. Не струи, а сверла.

Я оглядел общую обстановку: после моей утренней ванны здесь можно только испачкаться.

Полотенца не дали. Вероятно, имелось в виду, что я высохну сам. Одежду вернули и повели в камеру. Едва приоткрыв ярко-оранжевую дверь с глазком и окошком для подачи еды, втолкнули внутрь.

– Добрый день! – вежливо сказал я.

В небольшой комнате с тремя кроватями и окошком, зарешеченным так плотно, что за ним ничего невозможно рассмотреть, сидят двое.

Один – щуплый невысокий человек лет тридцати. Хитрые глаза и нос с горбинкой. Он мило улыбнулся:

– Добро пожаловать!

Второй – сын востока. Причем дальнего. То ли китаец, то ли кореец, то ли вьетнамец.

– Да он по-русски ни хрена не понимает! – Махнул рукою горбоносый молодой человек. – По-моему, вообще не догоняет, за что его сюда определили.

– А вас за что? Если, конечно, вопрос не слишком нескромен.

– Да нет. Мошенничество в особо крупных размерах. Ярослав. – Он протянул мне руку.

– Очень приятно. Андрей. Убийство, совершенное с особой жестокостью.

Его рука напряглась, а улыбка стала несколько вымученной. Он отпустил мою руку нарочито медленно, боясь оскорбить опасного соседа. С той же напряженной улыбкой сел на кровать и отодвинулся куда-то в угол.

– Не беспокойтесь, – сказал я. – Я не виновен.

– Так ведь я тоже невиновен, – обрадовался тот. – Я – брокер. Меня хозяева подставили.

Я посмотрел на него внимательнее. Одет претенциозно, но на особо крупные размеры, пожалуй, не тянет (даже висящий на спинке стула толстый пиджак, бежевый в темную крапинку). Впрочем, почем я знаю, откуда у них начинаются эти самые «особо крупные» размеры? Может, со штуки баксов?

Тюремная еда – это отдельная песня, уместная разве что на похоронах. Я долго искал рыбу в поданной через окошко и пахнущей этой самой рыбой неприятного вида тюре. Нашел рыбий скелет. Они что, мясо предварительно счищают? В вареве его тоже не обнаружилось.

– Как рыбная ловля? – поинтересовался Ярослав.

Я поморщился.

– Хуже, чем в Яузе в черте Москвы.

– Да ты возьми там сыр «Эмменталь» в упаковочке. Мне передачу принесли.

– Спасибо.

Кроме «супа», выдали буханку хлеба, отвратительного, но единственно съедобного из тюремного рациона.

– Где они берут такой хлеб? – вздохнул я.

– А-а! – усмехнулся Ярослав. – История следующая. Его из пыли выпекают, которая на хлебозаводах остается. На специальном заводе по специальной технологии.

– Так это же невыгодно!

– Ха! Невыгодно! Его же в советское время построили. А времена те были романтические, озабоченные высокими идеями, а не презренной выгодой.