Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 23 из 29



Ризах не критикует бюрократию, он только объясняет, почему он, такой, какой есть, не смог посвятить ей жизнь. Быть чиновником ему помешала неспособность повиноваться и работать ради целей, которые терялись где-то далеко. А еще «уважение к вещам, таким, каковы они есть» (die Ehrfurcht von den Dingen, wie sie an sich sind), уважение столь глубокое, что во время переговоров он защищал не то, что требовало начальство, а то, «что требовалось для дела».

Поскольку Ризах — человек конкретных дел, он жаждет другой жизни: той, где он не станет исполнять работу, бессмысленность которой ему очевидна; той, где он будет общаться лишь с людьми, которые ему известны (имя, профессия, дом, наличие детей), но это так мало; той жизни, где время и погода будут восприниматься и проживаться в их конкретном аспекте: утро, полдень, солнце, дождь, гроза, ночь.

Его разрыв с бюрократией — это пример одного из самых памятных разрывов человека с современным миром. Разрыв радикальный, но бескровный, поскольку протекает в идиллической атмосфере этого странного романтического произведения в стиле бидермейер.

Макс Вебер стал первым из социологов, для которых «капитализм и современное общество в целом» характеризуются прежде всего «рационализацией бюрократии». Социалистическую революцию (которая в ту эпоху была лишь в самом зародыше) он не считал ни опасной, ни спасительной, она представлялась ему просто-напросто бесполезной, неспособной решить главную задачу современности, а именно «бюрократизацию» (Burokratisierung) общественной жизни, которая, по его мнению, сделается неизбежной независимо от системы собственности на средства производства.

Вебер высказывает свои идеи о бюрократии между 1905 годом и 1920 годом — годом его смерти. У меня имеется сильное искушение заметить, что некий романист, в данном случае Адальберт Штифтер, сознавал огромное значение бюрократии за пятьдесят лет до великого социолога. Но я не позволяю себе вмешиваться в спор между искусством и наукой о приоритетности этого открытия, поскольку у них были разные цели. Вебер сделал социологический, исторический, политический анализ феномена бюрократии. Штифтер задавал себе другой вопрос что это означает in concrete для человека — жить в обюрокраченном мире? Как изменилось при этом его существование?

Через каких-нибудь шестьдесят лет после «Бабьего лета» Кафка, еще один житель Центральной Европы, написал «Замок». Для Штифтера мир замка и деревни представлял собой оазис, куда старый Ризах бежал, пытаясь уклониться от карьеры крупного чиновника, чтобы наконец жить счастливо со своими соседями, животными, деревьями, со всеми «вещами, такими, каковы они есть». Этот мир, в котором разворачивается действие и других произведений Штифтера (и его учеников), стал для Центральной Европы символом идиллической и идеальной жизни. Этот самый мир, усадьбу с мирной деревушкой, Кафка, читатель Штифтера, застроил конторами, заселил армией бюрократов, завалил папками с бумагами! Он жестоко оскверняет священный символ антибюрократической идиллии, навязывая ей совершенно противоположное значение: тотальную победу тотальной бюрократии.

Давно уже стал невозможен бунт какого-нибудь Ризаха, порывающего с жизнью чиновника. Бюрократия отныне вездесуща, от нее не скроешься нигде; нигде не найдешь «дом роз», чтобы поселиться там в тесном контакте с «вещами, таковыми, как они есть». Из мира Штифтера мы безвозвратно перешли в мир Кафки.

Когда прежде мои родители уезжали в отпуск, они покупали билеты на вокзале за десять минут до отправления поезда, поселялись в деревенской гостинице, где в последний день пребывания расплачивались с хозяином наличными. Они все еще жили в мире Штифтера.



Мои же отпуска проходят совсем в другом режиме: я покупаю билет за два месяца, выстояв очередь в туристическом агентстве; там какой-нибудь бюрократ занимается мной и звонит в «Эр Франс», где другие бюрократы, с которыми я никогда не соприкоснусь, предоставляют мне место в самолете и вносят мое имя под каким-нибудь номером в список пассажиров; номер в гостинице я тоже бронирую заранее, позвонив администратору, который отмечает мой заказ в компьютере и информирует об этом свою собственную маленькую администрацию; в день моего отъезда бюрократы профсоюза после переговоров с бюрократами «Эр Франс» объявляют забастовку. После многочисленных телефонных звонков с моей стороны и без всяких извинений (перед господином К. никто никогда не извинялся, поскольку администрация находится по ту сторону вежливости) «Эр Франс» возмещает мне стоимость авиабилета, и я покупаю билет на поезд; во время отпуска я повсюду расплачиваюсь банковской картой, и каждый мой ужин регистрируется парижским банком, и о нем становится известно другим бюрократам, например из налоговой службы или — в случае если меня подозревают в каком-нибудь преступлении — в полиции. Целый отряд бюрократов приходит в движение ради моего отпуска, а сам я превращаюсь в бюрократа собственной жизни (заполняя анкеты, посылая рекламации, разбирая документы в собственных архивах).

Различие между жизнью моих родителей и моей жизнью просто поразительно; бюрократией пропитана вся ткань моей жизни. «Никогда еще К не видел такого переплетения служебной и личной жизни, как тут, — они до такой степени переплетались, что иногда могло показаться, что служба и личная жизнь поменялись местами»[26] («Замок»). Сразу же все концепции существования изменили смысл.

Концепция свободы: никакой институт не запрещает землемеру К. делать то, что он хочет; но, обладая своей свободой, что, в самом деле, может он сделать? Что гражданин со всеми своими правами может изменить в своем ближайшем пространстве: в паркинге, построенном под его домом, в орущем громкоговорителе, установленном напротив его окон? Его свобода столь же ограниченна, сколь и бессильна.

Концепция личной жизни: никто не имеет намерения мешать К заняться любовью с Фридой, даже если она любовница всемогущего Кламма; однако за ним повсюду следует взгляд из замка, и за его половыми актами наблюдают и отмечают их; двое помощников приставлены к нему именно для этих целей. Когда К. жалуется на их докучливость, Фрида протестует: «Милый, а почему ты так настроен против помощников? У нас не должно быть от них никаких секретов, они люди верные». Никто не станет оспаривать наши права на личную жизнь, но она уже не такая, как была прежде: никакая тайна не защитит ее; так, где бы мы ни оказались, в компьютере остаются следы нашего пребывания; «у нас не должно быть от них никаких секретов», — говорит Фрида; мы даже не требуем больше тайны; личная жизнь уже не нуждается в том, чтобы быть личной.

Концепция времени: когда один человек противостоит другому, то противостоят и два равнозначных времени: два времени, ограниченных тленной жизнью. Да, сегодня мы сталкиваемся не друг с другом, а с администрациями, которые в своем существовании не знают ни юности, ни старости, ни усталости, ни смерти, оно протекает вне человеческого времени: человек и администрация проживают в двух совершенно разных временных потоках. Я прочел в одной газете банальную историю о мелком французском промышленнике, который разорился, потому что должник не заплатил ему долги. Он чувствует себя невиновным, хочет защиты у правосудия, но тотчас же отказывается от этого: его дело может быть разрешено лишь через четыре года; процесс продолжителен, жизнь коротка. Это напоминает мне торговца Блока из «Процесса» Кафки: его процесс тянется пять с половиной лет без всякого результата; тем временем он вынужден отойти от дел, поскольку, «когда хочешь что-то сделать для своего процесса, больше нельзя заниматься ничем» («Процесс»). Землемера К подавляет не жестокость, а бесчеловечное время замка; человек требует судебных заседаний, замок их отсрочивает; тяжба длится, жизнь заканчивается.

26

Цит. по: Кафка Ф. Замок / Пер. Р. Райт-Ковалевой. М.: Радуга, 1989.