Страница 25 из 74
Путешественникам предстояло проделать семнадцать лье по малоплодородной территории. Кругом виднелись тутовые деревья, тополя, ивы. Ближе к Днепру, текущему на протяжении около четырехсот лье[161] и оканчивающемуся у Херсона, раскинулись обширные равнины, покрытые камышом и васильками. Но «васильки» улетали, взмахнув крыльями, едва грохочущая карета подъезжала к ним поближе. Это были голубые сойки. Их весьма неприятный писк не компенсировался даже чудесным переливом оперения.
Двадцать девятого августа на рассвете господин Керабан и его спутники после ночи, прошедшей без происшествий, прибыли в Херсон, столицу губернии, основанную Потемкиным. Путешественники могли только порадоваться существованию этого детища фаворита Екатерины II. Они нашли там хорошую гостиницу, в которой задержались на несколько часов, и магазины, достаточно обеспеченные провизией, чтобы пополнить запас в карете. Этим занялся Бруно, значительно более расторопный, чем Низиб, и прекрасно справился со своей задачей.
Через несколько часов путешественники сменили лошадей в довольно большом селе Алешки и направились к Перекопскому перешейку, соединяющему Крым с южным побережьем России.
Надо ли говорить, что, находясь в Алешках[162], Ахмет не позабыл послать оттуда очередное письмо в Одессу. Когда спутники уже заняли место в карете и упряжка мчалась во весь опор по дороге на Перекоп, господин Керабан спросил племянника, не забыл ли он послать его и свои наилучшие пожелания банкиру Селиму.
— Безусловно, не забыл, дядя, — ответил Ахмет. — И даже прибавил, что мы делаем все возможное, чтобы добраться до Скутари как можно раньше.
— Ты хорошо сделал, племянник. Нужно давать знать о себе с каждого почтового отделения, где бы оно нам ни встретилось.
— К несчастью, мы никогда не знаем заранее места очередной стоянки, — заметил Ахмет, — поэтому все наши письма останутся без ответа.
— Действительно, — подтвердил ван Миттен.
— Да, кстати, — обратился Керабан к своему роттердамскому другу, — мне кажется, вы не слишком спешите послать весточку госпоже ван Миттен. Что подумает эта превосходная жена о вашей небрежности?
— Госпожа ван Миттен? — переспросил голландец в некотором замешательстве.
— Да!
— Госпожа ван Миттен, безусловно, порядочная женщина. В этом смысле мне не в чем упрекнуть свою жену. Но как подруга жизни… Да, но, друг Керабан, почему мы говорим о госпоже ван Миттен?
— Э… Да потому, что, насколько я помню, это очень милый человек.
— Да? — произнес ван Миттен, как если бы ему сообщили нечто совершенно новое для него.
— Помнишь, Ахмет, как я отзывался о ней в самых лучших выражениях, когда вернулся из Роттердама?
— Помню, дядя.
— И во время моей поездки я был очарован ее приемом.
— Да? — повторил ван Миттен.
— Но, — продолжил Керабан, — должен признать, что иногда у нее бывают странные идеи, капризы, причуды. Но это вообще свойственно слабому полу. Даже если нельзя уступать женщинам, то не стоит и упрекать их. Именно так я всегда и поступал.
— И вы действовали вполне разумно, — поддержал друга ван Миттен.
— Она все так же страстно любит тюльпаны, как, впрочем, и полагается истинной голландке?[163] — спросил Керабан.
— Страстно.
— Ну, ван Миттен, давайте говорить откровенно. Я чувствую в вас какой-то холодок по отношению к жене.
— «Холодок» — было бы еще слишком теплым выражением того, что я к ней испытываю.
— Что вы говорите? — воскликнул Керабан.
— Я никогда не разговаривал с вами серьезно о госпоже ван Миттен. Но коль скоро речь зашла на эту тему и представляется удобный случай, то сделаю одно признание.
— Признание?
— Да, друг Керабан! Мы с госпожой ван Миттен разошлись.
— Разошлись! — воскликнул Керабан. — С обоюдного согласия?
— С обоюдного согласия.
— И навсегда?
— Навсегда.
— Расскажите-ка мне об этом, если, конечно, волнение…
— Волнение? — удивился голландец. — С чего бы мне волноваться?
— Тогда говорите, говорите, ван Миттен! — попросил Керабан. — Как турок я очень люблю всякие истории, а как холостяк особенно обожаю семейные.
— Хорошо, друг Керабан, — продолжал голландец тоном, каким он стал бы рассказывать о приключениях кого-то другого. — Вот уже несколько лет, как отношения между мной и госпожой ван Миттен стали непереносимыми. Бесконечные споры по любому поводу: когда встать, когда ложиться, что есть, что не есть, что пить, что не пить, о том, какой погода будет, и о том, какой была, о мебели, которую лучше поставить не здесь, а там, об огне, который надлежит зажечь в этой, а не в той комнате, об окне, которое нужно открыть, и о двери, которую нужно закрыть, о растениях, которые следует посадить в саду или, наоборот, выдернуть с корнем…
— Все шло чудесно! — вставил Керабан.
— Да, но положение становилось все хуже и хуже, потому что, по сути, у меня очень чувствительный и покорный нрав, и я во всем уступал, стараясь избегать ссор.
— Возможно, это было самым разумным, — вмешался Ахмет.
— Напротив, это было самым неразумным, — возразил Керабан, уже готовый спорить.
— Ничего не могу сказать по этому поводу, — сказал ван Миттен, — но как бы то ни было, а при нашем последнем споре я решил возражать… Да, я возражал как настоящий Керабан!
— Во имя Аллаха! Это невозможно! — воскликнул знавший себя дядя Ахмета.
— Даже больше, чем Керабан, — прибавил ван Миттен.
— Да сохранит меня Мухаммад! — возвысил голос Керабан. — Но претендовать на то, что вы более упрямы, чем я…
— Это совершенно невероятно! — подхватил Ахмет таким убежденным тоном, что он проник в самую глубь сердца его дяди.
— Сейчас сами увидите, — спокойно продолжал ван Миттен, — и…
— Мы ничего не увидим! — закричал Керабан.
— Дослушайте меня, пожалуйста, до конца. Этот спор возник между мной и госпожой ван Миттен по поводу цветов, тех самых прекрасных любительских тюльпанов «Ge
— Восемь тысяч пиастров, — вздохнул Керабан, привыкший все пересчитывать на турецкие деньги.
— Да, приблизительно восемь тысяч пиастров, — подтвердил голландец. — И вот однажды госпоже ван Миттен приходит вдруг в голову вырвать «Валенсию», чтобы заменить ее на «Солнечный глаз»! Это переходило всякие пределы! Я воспротивился… Она упорствовала. Не успел я задержать жену, как она бросилась к «Валенсии»… Вырвала ее…
— Восемь тысяч пиастров! — воскликнул Керабан.
— Тогда, — продолжал ван Миттен, — я подбежал в свою очередь к ее «Солнечному глазу» и растоптал его.
— Уже шестнадцать тысяч пиастров! — расстроился Керабан.
— Затем она набросилась на вторую «Валенсию», — сказал ван Миттен.
— Двадцать четыре тысячи пиастров! — произнес Керабан таким тоном, как будто он читал в своей кассовой книге.
— Я ответил ей вторым «Солнечным глазом»…
— Тридцать две тысячи!
— Тут баталия разгорелась вовсю, — продолжал ван Миттен. — Госпожа ван Миттен уже не владела собой. Я получил по голове двумя великолепными и чрезвычайно дорогими луковицами…
— Сорок восемь тысяч пиастров!
— Она получила от меня тремя другими луковицами прямо в грудь.
— Семьдесят две тысячи!
— Это был настоящий дождь из тюльпановых луковиц, какого, наверное, никто еще никогда не видел! Схватка продолжалась полчаса! На это пошел весь сад, а затем и оранжерея! От моей коллекции не осталось ничего!
— И, наконец, сколько же это вам стоило? — спросил Керабан.
— Дороже, чем если бы мы обменивались только оскорблениями, как экономные герои Гомера[165]. Что-то около двадцати пяти тысяч флоринов.
161
Автор уменьшил протяженность реки; фактическая длина Днепра составляет 2280 км.
162
Алешки — в советское время переименованы в Цюрупинск.
163
Разведение и выращивание тюльпанов составляет в Голландии и национальное увлечение, и предмет гордости, и основательную статью доходов государства и населения.
164
Флорин — так называют в ряде случаев голландские денежные знаки — гульдены.
165
Гомер (время жизни неизвестно; по одной из правдоподобных версий — IX в. до н. э.) — древнегреческий легендарный поэт, автор поэм «Илиада» и «Одиссея», широко известных и ныне.