Страница 22 из 43
Матти Пуннинг из Академии наук Эстонской ССР — специалист по изотопам. С его методикой мы связываем надежду по-новому осветить различные стороны процесса оледенения и его эволюции в условиях Шпицбергена.
Юрий Мачерет, сотрудник нашего отдела, едет с нами для определения толщины ледников методом радиолокационного зондирования, чтобы, как поется в шутливой песенке научных работников, «рассеять неученья тьму» среди старшего поколения гляциологов.
На обоих представителей новых направлений «старички» (к которым теперь отношусь и я) посматривают почтительно-подозрительно. От наших новых товарищей мы ожидаем многого. Я, например, надеюсь, что морфологические классификации обретут, наконец, четкие численные критерии, прояснится вопрос о связи между современным и древним оледенением, удастся повсеместно оценить сокращение оледенения на архипелаге не только по площади, но и по объему и т. д.
Еще один новичок, Андрей Гордейчик, будет заниматься вещественным балансом, на что нас не хватило в 1965—1967 годах.
Сердце сжимается, когда видишь, как за чередой волн с растрепанными пенными гребнями под низким сумрачным небом встают из моря знакомые очертания мрачно-суровых заснеженных гор. Зрительно «привязались» к обильно присыпанной снегом плите ледника Турелль, над которым отчетливо обозначилось светлое «ледяное небо», а дальше пошли места, с которыми столько связано: плавный абрис долины Дундер, силуэт Колокольной горы (совсем под стать своему названию), гребешок мыса Мидтерхук, припавшего к морю, заснеженная равнина на берегу Норденшельда, по которой в ночной пурге мы уходили от шлюпки в конце полевого сезона памятного 1967 года.
Фраза из песни «возвращаться к неласковым скалам, к нашим гордым полярным снегам» наполнена для нас самым реальным и значительным смыслом. Мы возвращаемся работать в условиях, нам, можно сказать — ветеранам, памятных. Как все будет на этот раз?
А ведь мы едем с новой и многообещающей, как нам представляется, программой.
В те годы авиация стала такой же обычной в полярных исследованиях, как и радиолокатор на борту самолета. Одна из основных идей нашей программы рождена именно этим обстоятельством, и суть ее заключалась в том, чтобы с «птичьего полета» методом радиолокационного зондирования ледников измерить их толщину и получить профили рельефа подстилающего ложа.
Еще в 50-х годах при полетах над ледниками было замечено, что радиовысотомеры разных систем нередко измеряли высоту полета не от поверхности ледника, а от подстилающего ложа и тем самым вводили пилотов в заблуждение. А что, если заставить излучаемые приборами радиоволны отражаться и от поверхности ледника и от подстилающего ложа? Тогда гляциологи получат в свое распоряжение принципиально новый и надежный метод измерения толщины льда и одновременно съемки рельефа ложа.
Когда я после завершения работ в 1965—1967 годах на Шпицбергене попал в Антарктиду, там уже вовсю испытывалась радиоаппаратура, предназначенная для измерения толщины ледников как в воздушном, так и наземном вариантах, причем достаточно успешно. Эти испытания показали, что создание детальной карты подледного ложа всего ледяного континента — событие вполне реальное.
В гляциологии произошло, в сущности, то же самое, что и в морской гидрографии. Там долгое время глубина измерялась старым «дедовским» способом — лотом (тросом с грузом на конце). Теперь лебедку, трос и груз заменил эхолот — ультразвуковой и звуковой локатор с непрерывной записью информации.
Отправляясь на Шпицберген, мы надеялись, что новый радиолокационный метод нас не подведет: ведь он был к тому времени испытан не только в Антарктиде, но и в Гренландии. Но на Шпицбергене аппаратура Мачерета поначалу долго «приспосабливалась» к температурному режиму шпицбергенских ледников, а стало быть, и физическому состоянию льда. В Антарктиде и в Гренландии ледники основательно проморожены, здесь, на Шпицбергене, большинство ледников имеет температуру ноль градусов.
Пришлось Мачерету основательно повозиться, чтобы приспособить свое радиохозяйство для надежной работы в условиях Шпицбергена.
...И вот мы наконец в Баренцбурге. Он сильно изменился — расстроился, похорошел. Обновлена обшивка старых домов, появились новая гостиница, больница, клуб с очень даже неплохой библиотекой и самым северным в мире музеем. Говорят, что сочтены дни базы геологов, некогда приютивших нас. На месте этой базы будет построен многоэтажный жилой дом. И вот еще на что мы обратили внимание: север севером, а люди одеты все-таки по моде.
После завершения хлопот по устройству и размещению мы с Мачеретом подготовили полетные карты, проложили на них первые воздушные маршруты. Юра распаковал и стал налаживать свою хитроумную аппаратуру, казавшуюся нам загадочным набором ящиков с какой-то там «электроникой» внутри. Когда Юра, удовлетворяя чье-то любопытство, начал было объяснять, что эта «штука» создана на базе радиовысотометра РВ-17 с энергетическим потенциалом сто тридцать децибел и несущей частотой четыреста сорок мегагерц, наш начальник не выдержал:
— Давай лучше о чем-то другом...
Мне предстояло — как-никак у меня опыт и знание архипелага — выполнять обязанности штурмана-визуальщика, то есть, ориентируясь по карте и на местности, указывать пилотам, как вести вертолет, чтобы точно выдержать маршрут и удовлетворить требования Мачерета.
Поскольку первые полеты были испытательными не столько для нас, сколько для аппаратуры, особая точность в привязке к местности от меня не требовалась. Я охотно помогал Юре, рассчитывая, что это мне воздастся потоком ценнейшей информации, которую традиционными методами получить либо трудно (толщина ледника), либо просто невозможно.
Первый полет состоялся через несколько дней после высадки на Шпицберген. «Подопытными» объектами мы выбрали ледники Фритьоф и Гренфьорд. Откровенно говоря, я не представлял себе, во что он выльется, этот первый полет! Каторжный труд: ведь я должен был работать на два фронта — на пилотов и на Мачерета. Для связи с ними в моем распоряжении было «штатное» переговорное устройство — СПУ (самолетное переговорное устройство). Язык для связи специфический — команды, то есть ясный, четкий, лаконичный. С пилотами еще куда ни шло, у меня с ними более или менее ладилось. А вот с Юрой долго не мог войти в согласие, не мог понять, что ему от меня нужно. Прикованный к экрану осциллографа, он и представления не имел о характере местности, над который мы летели. Вместо требуемого лаконизма — переговоры и пререкания, а вертолет ведь не стоит на месте, он летит, да еще в трудных условиях — дует сильный боковой ветер и все время сносит нас с маршрута.
Постепенно все приходило в норму, мы набирались опыта. В конце концов нам удалось облетать и Фритьоф, и Гренфьорд, затем лихо пройтись над ледником Альдегонда и через долину Линнея выйти на ледник Веринг, едва не цепляясь колесами за горные гребни.
Теперь оставалось ждать, когда Юра обработает данные. Правда, он предупредил, что не следует слишком уповать на них, поскольку он занимался всего лишь отработкой методики.
Ради нее, методики, мы многократно утюжили небо над ледниками, что, откровенно говоря, мне порядком надоело.
Я не выдержал и спросил Юру: а разве нельзя совместить отработку «методички» с настоящей съемкой ледникового ложа на Фритьофе и Гренфьорде? Юра согласился.
И вот первый такой полет на «совмещение». Дался он мне еще труднее, чем тот, «пристрелочный», с которого мы начали отрабатывать «методичку». Частая и быстрая смена направлений (галсов), виражи, от которых дух захватывало, самые невероятные ракурсы и развороты... Иногда казалось, что желудок опустился ниже того места, которое ему отвела анатомия. Через полчаса, когда мы сели, наши товарищи выразили свое восхищение кульбитами, которые мы проделали в воздухе. А я еще сутки физически ощущал этот сумасшедший полет.
Накануне этого события на ледоразделе Фритьон — Гренфьорд появились остальные участники экспедиции, их перебросили сюда вертолетом.