Страница 65 из 89
Самым ярким примером новой радикализации внутренней политики КНДР была поспешная коллективизация сельского хозяйства. Ортодоксия подразумевала, что в социалистической стране все крестьяне должны быть членами сельскохозяйственных кооперативов, контролируемых государством. В КНДР коллективизация началась в 1954–1955 гг. и к концу 1956 г. около 80,9 % хозяйств было вынуждено вступить в кооперативы. К концу 1957 г. уже 95,6 % северокорейских крестьян стали членами сельхозкооперативов[355]. Политический кризис не замедлил этот процесс — наоборот, кажется, что именно после августовских событий пхеньянские лидеры решили увеличить темп преобразований в деревне. В апреле 1956 г. в заключительной резолюции III съезда ТПК было четко сказано, что нет необходимости ускорять коллективизацию, которая должна быть «постепенной» и «добровольной»[356]. Однако именно 1956 г. стал годом усиленной коллективизации. Вероятно, это было еще одним проявлением китайского влияния, так как в сентябре 1955 г. Мао тоже отказался от прежней осторожности и потребовал ускорения коллективизации. В результате этого «прилива коллективизации» к концу 1956 г. около 83 % всех крестьянских хозяйств Китая вошли в «передовые производственные» кооперативы (цифра эта не очень отличается от корейского уровня в 80,9 %, достигнутого в то же время)[357].
Схожая участь постигла частную торговлю и ремесло. Если раньше существование мелких частных предприятий допускалось, хотя им и приходилось действовать в очень жестких рамках, то с конца 1956 г. частные предприниматели и ремесленники-индивидуалы стали испытывать все усиливавшееся давление, и в конечном итоге к 1958 г. частный сектор прекратил свое существование[358]. Поворотным пунктом здесь стал ноябрь 1957 г., когда Кабинет Министров КНДР одобрил Постановление № 102, которое с 1 декабря
г. запрещало всю частную торговлю зерном. При этом сельхозкооперативам разрешалось продавать излишки зерна только государству. Те, кто раньше занимался частной торговлей или индивидуальной ремесленной деятельностью, должны были немедленно вступить в кооперативы или получить другую официальную работу, так как в противном случае они лишались права на получение продуктовых карточек и, значит, оставались бы без средств к существованию в прямом смысле слова[359]. Полная ликвидация частной торговли была весьма радикальным шагом, особенно если учесть, что, с ортодоксальной точки зрения, частные торговцы должны были «вливаться» в социалистическую экономику постепенно, в результате долгого процесса трансформации. Документы венгерского посольства показывают, что в конце 1950-х гг., когда Пхеньян начал ускоренную ликвидацию частной торговли и ремесленного производства, некоторые восточноевропейские дипломаты выражали свою обеспокоенность по поводу возможных негативных последствий такой поспешной национализации[360]. Этот радикализм тоже мог быть вызван китайским влиянием, поскольку в октябре 1955 г. Мао предложил распространить «прилив» социалистических преобразований и на частное предпринимательство, которое к 1956–1957 гг. прекратило свое существование в Китае[361].
Сталинистская традиция утверждала, что эти изменения в сельском хозяйстве и частном ремесленном производстве означают уничтожение последних остатков несоциалистических элементов в корейской экономике, что должно привести к быстрому развитию общества в направлении зрелого «полного социализма». Эти изменения усилили давление, которому подвергалось население страны, но, насколько это известно, эти реформы не встретили значительного сопротивления снизу.
Эту политическую пассивность масс можно объяснить несколькими факторами. Самой очевидной, хотя, возможно, и не самой значимой причиной можно считать тот жесткий и эффективный политический контроль, который власти осуществляли над населением страны, решительные и умелые действия тайной полиции, осуществлявшиеся при поддержке партийных и государственных структур. Действительно, с 1957 г. признаки «затягивания гаек» были налицо.
Важной частью кампании по ужесточению контроля над обществом стали показательные суды над «южнокорейскими шпионами и диверсантами», а также «предателями», сотрудничавшими с южнокорейской и американской армией во время короткой оккупации Севера «силами ООН» в октябре-декабре 1950 г. Целая волна таких процессов прошла в 1957 г., причем они весьма широко освещались в печати и зачастую проходили при большом стечении публики. Например, один из первых процессов такого рода, который проходил в Верховном Суде в декабре 1956 г., собрал 1300 зрителей![362]Северокорейская печать очень часто писала о подобных процессах на протяжении первой половины 1957 г. Наказания отличались суровостью, обычной практикой стали смертные приговоры[363].
Обычным явлением стали и обвинения во «вредительстве», которые обычно выдвигались против инженерно-технического состава. Так, на заводе механического оборудования, которые строили при венгерском техническом содействии в Кусоне, в 1958–1959 гг. по обвинению во «вредительстве» было арестовано несколько инженеров. Один из них совершил самоубийство в тюрьме, а остальные предстали перед судом в декабре 1958 г. Естественно, они признали все обвинения — в частности, им приписывались планы убийства работавших на объекте венгерских специалистов[364].
Известно, что в это время сеульские власти активно отправляли на Север своих агентов, так что некоторая часть осужденных за шпионаж могла действительно быть связана с лисынмановскими спецслужбами. Вряд ли мы когда-нибудь с полной точностью узнаем, кто из обвиняемых на деле был агентом южнокорейской и/или американской разведки. Судя по опыту сталинского Советского Союза и маоистского Китая, можно предположить, что лишь меньшинство осужденных действительно были как-либо связаны с правительством Южной Кореи. Показательные судебные процессы, публичные казни и постоянные призывы к «революционной бдительности» определяли общую атмосферу в стране. Пресса объясняла, что либеральные послабления предыдущих лет причинили серьезный ущерб делу корейской революции: «[Некоторые кадры] неправильно поняли и исказили… политику партии, нацеленную на продолжение революции. Враждебные элементы, те, кто совершил серьезные контрреволюционные преступления или явные попытки контрреволюционных действий, тем не менее, поступают необдуманно, прямо отрицая это [причастность к контрреволюционным акциям] или убеждая в своем раскаянии. Такая потеря бдительности представляет немалую угрозу для нашей революции» (из статьи, опубликованной в ежемесячнике «Кынлочжа» в июле 1957 г.)[365] Та же статья утверждала, что «революционную бдительность» необходимо проявлять и в связи с недоразоблаченными «фракционерами»: «Мы должны усилить нашу бдительность в отношении оставшихся фракционеров, [которые] могли сохраниться в нашей партии и препятствовать ее деятельности»[366].
30 мая 1957 г. президиум (политбюро) ЦК ТПК принял резолюцию, которая называлась «О превращении борьбы против контрреволюционных элементов в общепартийное и общенародное движение». Резолюция эта была связана именно с развернутой весной 1957 г. кампанией по борьбе со шпионажем, однако сейчас очевидно, что этот документ имел исключительное значение для всей последующей истории КНДР. Именно эта резолюция легла в основу окончательного разделения всего населения страны на несколько десятков наследственных социально-политических категорий — печально известной северокорейской системы «сонбун». Каждый житель КНДР в зависимости от своего происхождения, своей деятельности до 1945 г. и своих заслуг (или прегрешений) перед режимом включался в одну из многочисленных групп, которые со временем приобрели наследственный характер. В конечном счете эта классификация стала отличительным признаком северокорейской социальной структуры. Грандиозная полицейско-бюрократическая работа по анализу семейных связей и биографии всего населения страны и его последующего формального разделения на 51 группу потребовала немало времени и была завершена только в начале 1970-х гг., но первые серьезные попытки в этом направлении были предприняты именно в 1957 г.
355
Официальная информация о темпах коллективизации содержится, в частности, в: ChosOn chOnsa [Полная история Кореи]. Т. 28. С. 235; Т. 29. С. 69.
356
Нодон синмун. 30 апреля 1956 г.
357
Brugger Bill. Contemporary China. London: Croom ChosOn chOnsa [Полная история Кореи]. Т. 29. С. 79–83.
358
ChosOn chOnsa [Полная история Кореи]. Т. 29. С. 79–83.
359
Данные меры должны были ликвидировать частную торговлю. Архив министерства иностранных дел Венгрии, XKJ1—jKorea 1945–1964,11th box, 24/b, 00254/1958. Документ и его перевод предоставил Балаш Шалонтай.
360
Посольство Венгрии в КНДР. Отчет, 22 октября 1954, КА, 11. doboz, 22/а, 08103/2/1954. Документ и его перевод предоставил Балаш Шалонтай.
361
Brugger Bill. Contemporary China. P. 126
362
Нодон синмун. 15 декабря 1956 г.
363
Эти процессы упоминаются даже в поздних северокорейских текстах: ChosOn chOnsa [Полная история Кореи]. Т. 29. С. 57–58. Pukhan Ch'onglam. С. 302.
364
Balazs Szalontai. Kim И Sung in the Khrushchev Era. P. 125.
365
Pak Tong-hwan. HyOkmyOngjOk kyOnggaksOng-ul chegohaja [Повысим революционную бдительность}! // Kfinloja. 1957. JSfe 5. С. 65.
366
Рак Tong-hwan. HyOkmyOngjOk kyOnggaksOng-ul chegohaja! С. 67.