Страница 57 из 89
Северокорейские власти были взбешены поступком Ли Сан-чжо и попытались добиться выдачи беглого посла, но получили категорический отказ. Согласно слухам (в настоящее время подтвержденным) и некоторым доступным документам, особую роль здесь сыграл Ю. В. Андропов, будущий Председатель КГБ и Генеральный секретарь ЦК КПСС, тогда отвечавший за отношения с социалистическими странами и занявший твердую позицию по этому вопросу[314]. В соответствии с документам посольства ЦК КПСС направил Ким Ир Сену письмо, разъяснявшее позицию Москвы по «проблеме Ли Сан-чжо» и отношение советского руководства к другим северокорейским невозвращенцам. Хотя сам текст письма на момент написания данной работы недоступен, но его основные положения становятся понятны из других документов. Москва отказалась возвращать Ли Сан-чжо в Корею и предоставила ему убежище — хотя и не свободу политической деятельности[315]. Важной уступкой северокорейским требованиям был запрет Ли Сан-чжо постоянно жить в Москве и иных городах, где проживало значительное количество корейцев (позже он стал научным работником в Минске, занимаясь там исследованиями по средневековой истории Японии). Такой же линии в Москве придерживались в случае с Ким Сын-хва и другими перебежчиками: советские власти предоставляли им убежище на тех условиях, что они откажутся от контактов с северокорейскими гражданами в СССР и будут воздерживаться от публичных политических заявлений. Обычно, чтобы выполнить эти требования, беглецам не предоставляли прописки в Москве и Ленинграде[316].
Похоже также, что советские власти воспрепятствовали первоначальным политическим планам Ли Сан-чжо, который намеревался как минимум разослать послам других социалистических стран письма «о положении в ТПК». По крайней мере, 20 октября зав. дальневосточным отделом МИД И. Ф. Курдюков «посоветовал» Ли Сан-чжо следовать инструкции из Пхеньяна, которая предписывала ему не наносить визитов другим послам и не отправлять им никаких письменных сообщений, а ограничиться прощальным визитом в МИД СССР (формально подразумевалось, что снятый с должности Ли Сан-чжо отбудет в Пхеньян)[317]. В любом случае планы Ли Сан-чжо начать открытую кампанию против Ким Ир Сена так и не были реализованы. С другой стороны, безрезультатными оказались и попытки Пхеньяна вернуть беглого посла, так что властям КНДР оставалось только ограничиться тех сотрудников посольства в Москве, которых они считали «сообщниками» Ли Сан-чжо. Например, в сентябре 1957 г. бывший высокопоставленный дипломат, к тому времени сам попавший в опалу, сообщил случайно встреченному им советскому коллеге, что «один из работников МИД КНДР, работавший ранее вторым секретарем корейского посольства в Москве арестован за связь с Ли Сан Чо […] этот работник обвиняется в том, что помогал Ли Сан Чо фабриковать и распространять клеветнические документы о руководстве ТПК»[318].
Готовность Советского Союза принимать беженцев из КНДР объяснялась целым рядом причин. Помимо очевидных прагматических мотивов советские политики могли руководствоваться и гуманистическими соображениями — после смерти Сталина, когда в коллективном сознании активно возрождались идеи «социалистического гуманизма», советские чиновники вовсе не хотели отправлять на верную гибель людей, которые обратились к СССР за помощью и защитой. Сталинский произвол с отвращением и ужасом вспоминали не только интеллигенты на пресловутых «московских кухнях», но и пережившие 1937 г. функционеры в Кремле и на Старой площади. Однако некоторую роль в этих решениях могли играть и менее возвышенные мотивы — Москва могла рассматривать перебежчиков из КНДР как силу, которую в случае необходимости можно было бы использовать против Ким Ир Сена и его режима. Еще были очень свежи воспоминания о судьбе югославских студентов, государственных и партийных работников, которые отказались вернуться под власть «клики Тито» после разрыва между СССР и Югославией. Советские власти радушно приняли этих людей и затем активно использовали их в целях внутренней и международной пропаганды. Такую же аналогию можно провести и с Пхеньяном: в той неопределенной ситуации, что складывалась в конце 1950-х гг., Москве не помешало бы иметь под рукой десяток-другой влиятельных северокорейских оппозиционеров.
В этой связи встает один серьезный вопрос, на который мы должны попытаться ответить. С начала 1957 г. становилось все более очевидным, что Ким Ир Сен не собирается выполнять тех обещаний, дать которые в сентябре 1956 г. его вынудила советско-китайская делегация. Советское посольство располагало множеством фактов, не оставлявших сомнений в характере текущей политической ситуации. Хорошо было известно в Москве и о том, что в Корее быстро набирает обороты кампания репрессий, направленная в первую очередь против яньаньской группы и местных реформаторов, то есть против потенциальных сторонников советского курса. Однако Советский Союз не предпринял никаких попыток заставить Пхеньян выполнять сентябрьские решения — по крайней мере, в имеющихся в нашем распоряжении источниках следов таких усилий найти не удается. Каковы были причины такой пассивной политики? Доступные на настоящий момент советские документы не дают прямого ответа на этот вопрос. Возможно, такие документы существуют, но остаются засекреченными и недоступными. Впрочем, нельзя исключать и того, что из-за особой деликатности проблемы и, главное, ее тесной связи с советской внутренней политикой соображения по этому вопросу вообще никогда и никем не были доверены бумаге в полном объеме. Поэтому, чтобы объяснить советскую пассивность в 1957–1958 гг., мы вынуждены оперировать более или менее обоснованными предположениями.
Представляется вероятным, что в основе пассивности Москвы лежали в первую очередь глубинные перемены, происходившие в конце 1956 г. и начале 1957 г. как внутри СССР, так и на международной арене.
Первая и самая важная причина такого поведения Кремля, по-видимому, состояла в том, что осенью 1956 г. коммунистический лагерь потрясли два кризиса, которые начались почти одновременно и имели самые серьезные последствия. В Польше и в Венгрии вспышки народного недовольства достигли доселе невиданных масштабов. Умеренная критика местных руководителей сталинистского толка, вначале дозволявшаяся и даже поощрявшаяся Москвой, стала толчком для гораздо более радикального движения. Можно предположить, что кризисы в Польше и Венгрии сделали советское правительство менее терпимым к инакомыслию любого вида и, соответственно, более склонным к его подавлению любыми способами, включая и классические сталинистские методы. Польша и особенно Венгрия ярко продемонстрировали, что итогом либеральных экспериментов может стать опасная дестабилизация, и это неприятное открытие значительно охладило стремление Москвы продолжать антисталинские кампании в Восточной Европе. По определению Хо Ун-бэ «маленькой искры венгерского восстания оказалось достаточно, чтобы сжечь бутон северокорейской демократии»[319]. Более того, вопреки первоначальным ожиданиям Хрущёва, устранение некоторых политических ограничений не вызвало у населения особого желания активнее поддерживать режимы в восточноевропейских странах. Напротив, послабления только спровоцировали дальнейшее распространение недовольства, которое было направлено как против социалистической системы, так и против Советского Союза. Политическая либерализация, как это часто случается, не решила проблем, но вызвала к жизни лишь требования ещё больших уступок. Новые тенденции создавали прямую угрозу советским стратегическим интересам и заставляли Москву существенно умерить тот энтузиазм, с которым она поначалу распространяла идеи десталинизации среди стран социалистического лагеря. Эти опасения разделяли и китайские лидеры. Мао, с самого начала весьма неоднозначно относившийся к переменам, в конце 1956 г., ссылаясь на венгерские события, прямо предостерегал партию от опасности бесконтрольных реформ и потребовал не забывать о «классовой борьбе»[320]. В то же время кровопролитие в ходе венгерского восстания и его тяжелые международные последствия показали Москве, что применение силы обходится слишком дорого и что такого поворота событий следует по возможности избегать.
314
Особая роль, которую в переговорах с Пхеньяном играл Ю. В. Андропов, и его решительный отказ выдать перебежчика упоминается во многих документах, например в Записи беседы Н. М. Шестерикова (советник посольства) с Пак Гиль Бном (зав. 1-м отделом МИД КНДР). 17 февраля 1958 г. АВП РФ. Ф. 0102. Оп. 14. Д. 8, папка 75.
315
Запись беседы В. И. Пелишенко (поверенный в делах) с Ким Ир Сеном.30 января 1957 г. АВП РФ. Ф. 0102. Оп. 13. Д. 6, папка 72.
В целом, «дело Ли Сан-чжо» вызвало много потрясений и соответственно упоминается во многих советских документах того времени.
316
Записи беседы Н. М. Шестерикова (советник посольства) с Пак Гиль Еном (зав. 1-м отделом МИД КНДР). 17 февраля 1958 г.
Возможно, имеет смысл полностью процитировать сказанное Пак Киль-ёном: «Далее Пак Гиль Ен доверительно сказал мне, что из Москвы от посла КНДР получена шифровка о том, что он был принят зав. отделом ЦК КПСС тов. Андроповым, который сообщил послу, что в связи с пожеланием, высказанным ЦК ТПК, Ли Сан Чо и Ким Сын Хва учиться и проживать в Москве не будут и будут направлены в периферийные города, где не проживают корейцы».
317
Запись беседы Б. Н. Верещагина (зав. Дальневосточным отделом МИД)с Ли Сан Чо (посол КНДР в СССР). 20 октября 1956 г.
318
Запись беседы Б. К. Пименова (первый секретарь посольства) с Ан Ун Геном (преподаватель института народного хозяйства, бывший зав. 1-м отделом МИД КНДР). 8 сентября 1957 г. АВП РФ. Ф. 0102. Оп. 13. Д. 6, папка 72 (точное написание имени Ан Ун Гена установить не удалось). В марте 1959 г. Пак Киль-ён рассказывал, что все бывшие штатные сотрудники посольства Северной Кореи в Москве по возвращении в Пхеньян были уволены из министерства иностранных дел (было сделано только одно исключение). Запись беседы Н. Е. Торбенкова (советник посольства) с Пак Киль Еном (зам. министра иностранных дел). 15 марта 1959 г. АВП РФ. Ф. 0541. Оп. 15. Д. 8, папка 81.
319
Lim ип. TheFoundingofaDynasty. P. 231.
320
Об официальной реакции Китая на кризис в Восточной Европе 1956 г. См.: Teiwes Frederick. Politics and Purgesin China. 2nd edition. New York, London: M. E. Sharpe, 1993. P. 180–182.