Страница 12 из 82
И все же признание Тени было ему приятно. Приятность тут же перешла в симпатию, симпатия — в увлечение, а увлечение — в любовь. В жизни так часто бывает.
И опять-таки, как это бывает в жизни, вслед за любовью пришли заботы.
— Почему ты лежишь? — тревожно спросил Фонарь. — Тебе нездоровится?
— Нет, нет, не волнуйся. Я совершенно здорова. Но я всегда буду лежать у твоих ног. Ведь я — твоя Тень.
Дальнейший разговор принял характер, представляющий интерес только для собеседников.
Они встречались каждую ночь — Фонарь и его Тень — и по всем внешним признакам были довольны друг другом. Фонарь давно забыл о звездах и видел только свою Тень — больше его в мире ничто не интересовало. Даже закрыв глаза (а это бывало днем, потому что все фонари спят днем), он любовапся своей Тенью.
Но однажды в полдень, когда Фонарю не очень спалось, он вдруг услышал голос Тени. Фонарь прислушался и вскоре сообразил, что Тень говорит с Солнцем — большим и ярким светилом, о котором Фонарь знал только понаслышке.
— Я твоя, — говорила Тень Солнцу. — Ты видишь, я у твоих ног… Я твоя…
Фонарю захотелось немедленно вмешаться, но он сдержал себя: было как-то неловко заводить разговор при постороннем Солнце. Зато вечером он выложил ей все. Ему ли. Фонарю, бояться собственной Тени!
— При чем здесь Солнце? Я не знаю никакого Солнца, — оправдывалась Тень, но Фонарь был неумолим.
— Уходи сейчас же! — заявил он. — Я не хочу тебя знать!
— Знай меня, знай! — захныкала Тень. — Я не могу от тебя уйти.
И она говорила правду: разве может Тень уйти от такого яркого Фонаря?
— Не сердись на меня! — ныла Тень. — Давай помиримся…
Фонарь покачал головой.
О, напрасно он это сделал! Он покачал головой слишком категорически и — разбился.
Что Тени оставалось делать возле разбитого Фонаря? Она прицепилась к пробегавшему мимо Автобусу и — была такова.
Она долго бегала по улицам, большая и толстая, как автобус, потом деловито шагала куда-то, озабоченная, как человек, и дремала в парке, спокойная, словно дерево. И каждый считал ее своей, потому что, когда она приходила к человеку, в ней ничего не оставалось от автобуса, а когда приходила к дереву, в ней не оставалось и тени от человека…
ДОРОГОЙ ЖЕЛТОПУЗИК
Дядя у Желтопузика — с одной стороны — работает крокодилом. Племянник у Желтопузика — с другой стороны — работает головастиком. А Желтопузик как раз посредине, и он. естественно, нигде не работает.
Год не работает.
Два не работает.
Три не работает.
Пора уже справлять юбилей.
На юбилей, как обычно, сходятся гости. С одной стороны — естественно, дядя, и, естественно, племянник — с другой стороны.
— Дорогой наш! — говорят они толстым голосом и повторяют совсем уже тоненьким: — Наш дорогой!
Мы так спешили, — говорят они толстым голосом, — мы так торопились, — говорят они тонким голосом, — мы так рады, так рады, так рады, наш дорогой!
Желтопузик смущается. Он так смущается, что его можно назвать: сначача Розовопузиком, потом — Краснопузиком и наконец — Бордовопузиком. Он слушает эти разные голоса — и смущается, и снова слушает, постепенно превращаясь из Бордовопузика в Краснопузика, из Краснопузика в Розовопузика, а из Розовопузика… ну конечно, в кого же еще? В дорогого нашего Желтопузика!
Гости располагаются. С одной стороны — дядя, который работает крокодилом, с другой стороны — племянник, который работает головастиком, а посредине — он, Желтопузик, который нигде не работает.
Год не работает.
Два не работает.
Три не работает.
И теперь справляет свой юбилей.
Обычные разговоры. Что слышно? Что нового? Говорят, Бегемота перевели в зоопарк. А Леопард? У них, слышали, что-то там было с Верблюдом? Интересно, чем это все кончилось?
— У меня новость, — говорит племянник, который работает головастиком. — Кажется, меня скоро переведут в лягушки.
— В лягушки? Ха-ха-ха!
Это смеется дядя, который работает крокодилом.
— Не понимаю, что здесь смешного. Просто я хорошо работал головастиком, и теперь хотят отметить мой рост.
— Рост? И это вы называете — рост? Нет, дорогой, я предпочитаю плохо работать крокодилом, чем хорошо — головастиком.
— А я, дорогой, предпочитаю наоборот.
Желтопузику не приходится занимать гостей. Ему приходится только слушать.
— Когда хорошо поработаешь, как-то на душе веселей. Да и вообще жить интересней.
— Интересней?
Дядя, который работает крокодилом, наклоняется к племяннику, который работает головастиком:
— Не обижайтесь, дорогой: у вас слишком мелкие интересы.
— И вовсе не мелкие. Вы думаете, головастиком — это просто, да?
— А что особенного?
— Прежде всего голову надо иметь!
Битый час — и все о работе.
Ошибаетесь, мой дорогой, — нет, дорогой, это вы ошибаетесь, — жаль, что вы никогда не были крокодилом, — а мне искренне жаль, что вы никогда не были головастиком.
Дядя — с одной стороны, племянник — с другой стороны, а там, совсем в стороне, главный родственник — Желтопузик. Он слушает эти разные голоса и превращается из Желтопузика в Розовопузика, из Розовопузика в Краснопузика, из Краснопузика в Бордовопузика. Потому что — ну сами скажите! — кто же здесь в конце концов дорогой? Дядя, который работает крокодилом, племянник, который работает головастиком, или он, Желтопузик, который нигде не работает?
Год не работает.
Два не работает.
Три не работает.
Кто же здесь справляет свой юбилей?
СУДЬБА ИНДЕЙКИ
Орел летал по всему свету. Но его убили.
Индейка носа не кажет из птичника. Но она жива.
Индейку кормят и поят, за ней хорошо присматривают. За ней присматривают, а на Орла смотрят во все глаза. Потому что из него получилось отличное чучело.
На Орла смотрят, — но он все-таки чучело…
Индейка не чучело, — но на нее никто не смотрит.
Правда, она пока жива, это большое утешение. Но ведь рано или поздно из нее сварят суп — и что тогда? Как тогда на нее посмотрят?
Такова она — судьба Индейки. К ней всю жизнь хорошо относятся, а потом съедят, — в отличие от Орла, которого сначала съедят но зато потом всю жизнь хорошо относятся.
ВОЛК НА ЕЛКЕ
В новогоднюю ночь старый Волк особенно остро почувствовал свое одиночество. Увязая в снегу, продираясь сквозь цепкие елки, он брел по лесу и размышлял о жизни.
Да, ему никогда не везло. Самые лучшие куски у него выхватывали из-под носа другие. Волчица — и та оставила его, потому что он мало приносил зайцев.
Эти зайцы, сколько из-за них неприятностей! У кого их много — перед теми все на задних лапах стоят, а у кого мало… Да, в волчьем мире зайцы решают все.
Елки, елки… «Елки-палки, — думал Волк, — когда же все это кончится? Никуда не денешься от этих елок, хоть из лесу беги!»
И вдруг… Волк присел на хвост, потер глаза: неужели правда? Под елкой сидит самый настоящий, самый живой заяц. Он сидит, задрав голову, и смотрит куда-то вверх, и глаза его горят так, словно ему там невесть что показывают.
«Интересно, что он там увидел? — подумал Волк. — Дай-ка и я погляжу». И он поднял глаза на елку.
Сколько елок видел он на своем веку, но такой ему видеть не приходилось. Она вся искрилась снежинками, переливалась лунным светом, и казалось, что ее специально убрали к празднику, хотя на ней не было ни одной елочной игрушки.
— Елки-палки! — сказал Волк и замер с открытым ртом.
Бывает же на свете такое чудо! Посмотришь на него — и чувствуешь, как у тебя внутри что-то переворачивается — не в желудке, нет, а повыше. И уже ничего не хочется — только сидеть и смотреть.
Так и сидели они рядышком — Заяц и Волк — под новогодней елкой, и смотрели на нее, и внутри у них что-то переворачивалось.
И Заяц подумал, что есть на свете кое-что посильнее волков, а Волк подумал, что елки-палки, честно говоря, ведь не в зайцах счастье…