Незабываемые дни

А звуки нарастали, приближались…

— Наши, наши! — зачарованно шептали три диверсанта.

А на аэродроме было тихо и глухо. Ни звука, ни огонька. Неподвижно стояли прожектора. Не откликаются зенитки и пулеметы, что у самой опушки, — их видели собственными глазами диверсанты. Молчат зенитки, как завороженные.

Вилли был так взволнован гулом своих самолетов, что чуть не забыл подать команду. Но спохватился, приказал помощникам подготовиться.

Вот уж над самой головой слышны знакомые, долгожданные звуки.

— Ракеты! — шопотом приказал Вилли.

В темное небо взвились разноцветные огни и, рассыпая искрящиеся блестки, описывая светлые дуги в сторону аэродрома, медленно растаяли в воздухе.

— Еще раз!

Снова зажглись в небе огоньки пестрого фейерверка, и, пока они опускались и гасли, по земле метались черные тени от деревьев, кустов и, набирал молниеносную скорость, бесследно исчезали в непроглядной темени, еще более густой, более устойчивой после того, как угасли ракеты.

Каждый из трех диверсантов слышал порывистое дыхание другого.

— Когда же они? Скоро ли? — сверлила мозг неотвязная мысль.

А вокруг царила мертвая тишина. Ни звука, ни живого отблеска огонька с аэродрома. Только в небе попрежнему гудели моторы, но все слабее и слабее. Еле слышные, замирающие звуки и еле уловимое дрожание воздуха доносились оттуда, с востока, куда взяла курс воздушная эскадра.

Вилли в бешеном бессилии распростерся на земле.

— Сволочи, кто дал им право не замечать моих сигналов! Они ответят перед верховным командованием за то, что упустили такую исключительную добычу…

Понуро молчали второй и третий.

С запада вновь послышался все тот же знакомый, нарастающий гул! В ночной тьме шла на восток вторая эскадра. Снова мелькнула, ожила угасшая надежда. Проскользнула мысль: «А, может, те просто не заметили? И можно ли увидеть ракеты сквозь эти тучи?»

Вторая эскадра летела ниже. Гудение моторов было настолько сильным, что отдавалось больно в ушах. Вилли оживился и, поднявшись во весь рост, почти отчаянно скомандовал:

— Пускай!

И только взлетели ракеты, как откуда-то сбоку полоснула сухая очередь автомата и кто-то совсем уже близко прокричал будто над самым ухом — так по крайней мере показалось Вилли:

— Стой, стой, гады!

Было уж некогда хвататься за пистолеты. Диверсанты бросились бежать без команды, одним только инстинктом направляясь в сторону леса. Впереди Вилли бежал Ганс, его можно было распознать по характерному, только ему свойственному сопению.

И тут прогремела вторая очередь из автомата. Вилли даже увидел судорожные вспышки этих страшных теперь огоньков. Наверное, диверсантов обходили сбоку, чтобы отрезать дорогу к лесу. И еще не захлебнулся сухой треск автомата, как воздух разорвал отчаянный крик:

— А-а-а…

Вилли еле не наткнулся на Ганса. Тот присел на корточки и, схватившись рукой за живот, ревел, забыв обо всем на свете.

— Ты что? — торопко спросил его Вилли, на миг склонившись над солдатом.

— Спаси меня! Ранен… — еле выговорил Ганс и снова закричал, сжав живот руками.

Это продолжалось одну-две секунды. По самую рукоятку вонзил свой нож Вилли. Крик оборвался, затих. Слышался только приглушенный хрип, клокотание. На этом бесповоротно закончилась карьера Ганса, который так и не успел добраться до настоящих соболей, не сумел разузнать, какие меха выделываются в далекой загадочной Индии…

Вилли ползком подался в сторону. Он слышал близкий шорох травы, кустов. Бежали люди, искавшие ракетчиков. Их было, видно, несколько групп, — автоматные очереди раздавались то здесь, то там. Вилли забрался в густой кустарник. Он видел, как по меже ржаного поля — оно еле-еле серело в ночной темени — мелькнул черный силуэт человека. Он знал: это убегал Макс. И Вилли бросился к ржаному полю, быстро спрятался там.

Раздались автоматные очереди, несколько одиночных выстрелов. Стреляли, видно, уж только для предосторожности, для острастки. А может, они стреляли по Максу, заметили его? Вилли осторожно пробирался по полю, стараясь не оставлять следов. Выбрался на межу, прилег. Только тут он почувствовал, как обессилел. Было очень холодно, роса пропитала всю одежду, Вилли промок до нитки. Он весь окоченел и дрожал, не попадая зубом на зуб. Раздвинув мокрые стебли ржи, он снял гимнастерку, сорочку, выжал из них воду, снова надел. Казалось, что немного потеплело. Самолеты давно пролетели, от них уже не доносилось ни единого звука. Со стороны аэродрома изредка долетали особенно громкие ночью голоса. Там, видно, говорили о ночном происшествии, об убитом неизвестном красноармейце: они же, верно, нашли Ганса и теперь думают-гадают, что это за человек. Когда под утро все затихло, Вилли, чтобы согреться, побрел дальше по полю. Изредка он тихо окликал Макса. Но никто не отзывался. И только на рассвете, когда солнце позолотило верхушки трех огромных дубов, стоявших тут же на краю поля около небольшого ручья, Вилли услыхал легкий стон. Прислушался. Стон повторился еще и еще. Доносился он от тех дубов. Вилли осторожно, чтобы не очень высовываться из ржи, направился к ним. На песчаном берегу ручья он увидел фигуру лежавшего человека. Это был Макс. Он силился одной рукой достать воды, чтобы напиться. Другая рука неподвижно лежала на песке, вывернутая ладонь была запачкана кровью и землей. Макс старался зачерпнуть ладонью воду, но это, видно, стоило ему огромных усилий, так как после каждого неосторожного движения он бессильно припадал к земле и тихо стонал, сжав зубы.

— Макс! — тихо позвал его Вилли.

Тот вздрогнул, но, узнав знакомый голос, оглянулся, с трудом повернув голову. В его глазах засветилась живая человеческая радость.

— Это ты, Вилли? Воды… скорей воды! Я так хочу пить…

Вилли взял шапку Макса, зачерпнул в нее воды.

— Пей…

Тот жадно приник к шапке. Вода лилась по подбородку, по шее, журчала, струйкой стекая из шапки.

— Прошу тебя, зачерпни еще…

Вилли подал еще.

— Пей… пей…

Наконец Макс напился, свободной рукой вытер взмокшее лицо, повернулся на бок.

— Ты знаешь, Вилли, только теперь я понял, что победил смерть. Я так хотел пить, так хотел пить. У меня все горело внутри, я же ранен. Видно, серьезно… Но я попил и теперь буду жить, Вилли! А это главное. Разве не так, Вилли? Мне было очень страшно одному, я погиб бы один. Теперь мне не страшно.

Он говорил, и глаза его наполнялись горячечным блеском.

— Да, я буду жить! Я хочу жить!

Только тут заметил Вилли, что гимнастерка Макса была вся в крови. Он намеревался положить Макса удобнее, чтобы осмотреть его раны, а если нужно, то и перевязать их. Но при каждом прикосновении раненый скрежетал зубами и чуть не кричал:

— Не трогай! Прошу тебя… не трогай… Мне очень больно.

И, оставленный в покое, тихо стонал сквозь зубы. Вилли морщился.

— Ты бы потише. Нас могут услышать.

— Ладно, не буду… — И он смолкал на мгновенье.

Всходило солнце. Легкий ветерок силился всколыхнуть мокрую от росы застывшую в утренней дреме рожь. Она стояла сплошной, неподатливой стеной, и только отдельные стебли, слишком вытянувшиеся ввысь, закачались на ветру, осыпая на землю бисеринки росы. На дубовых ветвях зашевелилось птичье царство. Гулкое щебетание заглушало серебристый перезвон быстрого ручья. На дне его виден был каждый камешек, каждая былинка, трепетавшая под стремительным напором водной струи. Подсыхала трава, становилось теплее, невыносимо хотелось спать.

Раненый стонал, о чем-то бредил. И когда приходил в сознание, все говорил и говорил об одном и том же:

— Я хочу жить…

Говорил и снова бредил, стонал. Стон переходил уже в вопли, крик.

В поле, среди ржи, послышались голоса. То ли шли на работу крестьяне, или пастухи выгоняли коров на пастбища, а может быть, поблизости двигалась воинская часть. И как ни клонило Вилли ко сну, он настороженно прислушивался к каждому звуку, к каждому голосу.

И когда человек под дубом снова напомнил Вилли, что он, этот человек, будет жить, что он хочет жить. Вилли мысленно возразил ему: «Нет… Это уже не в твоей воле. Это уже в моей воле. Иначе тут ничего не поделаешь…»