Незабываемые дни

Людей подвели к виселице. Вокруг воцарилась напряженная тишина. Ее нарушали приглушенные рыдания и щелканье фотоаппаратов: гитлеровцы снимали смертников. А те стояли теперь рядом, молчаливые, суровые. Некоторые смотрели на ближайшее дерево, где свисшая сухая веточка качалась на легком ветру и тихо шелестели увядшие листья.

Офицеры и солдаты чего-то ждали и, услышав гул моторов, оглянулись в ту сторону. Подъехало несколько легковых машин. Из передней вышел важный гитлеровский чиновник с поседевшими висками и сизоватым лицом, на котором застыла брезгливая усмешка. Вокруг него засуетились офицеры, что-то докладывал ему пожилой генерал. Он то почтительно склонялся перед важным чиновником, и тогда глаза его становились неподвижными, то снова глядел на толпу, я тогда его колючий взгляд точно шилом просверливал лица людей, а сухие восковые пальцы, обросшие старческим пухом, нервно теребили зеленый генеральский лампас. Тут же было несколько нарядных женщин. Они то свысока поглядывали на толпу, то с явным любопытством и страхом присматривались к людям, стоявшим около виселиц.

Чиновник медленно прошелся перед приговоренными к смерти, внимательно и выжидающе заглядывая каждому в лицо. Те не глядели на него, будто не замечали. Чиновник поморщился и, отойдя в сторону, махнул рукой. К осужденным бросились солдаты. И тогда тот из приговоренных, который стоял первым в шеренге, заговорил:

— Братья мои, отомстите за нас, отомстите за Родину! Мы жили и воевали…

Галя вся содрогнулась, услышав этот голос. Если она раньше не узнала этого человека — так он был изможден, — то сейчас сразу вспомнила его по голосу. Этот голос она слышала ежедневно: человек обедал в столовой, где работала Галя. Он был руководителем крупного республиканского учреждения, его хорошо знал весь город как славного и выдающегося руководителя-коммуниста. Он был всегда веселым, любил пошутить с официантками за обедом. Он обычно садился за столик, который обслуживала Галя, привык к ней. В веселом настроении он поддразнивал ее своим шофером, ему известно было, что она собирается выйти за него замуж. Порой, пока она расставляла на столе прибор, он шутливо напевал: «Галя моя, Галя, Галя черноброва…»

… — Мы отдаем жизнь за вашу свободу, братья!

Ему не дали договорить. Палачи торопились задушить человека. Судорожные рыдания нарушили гулкую тишину. Галя не могла удержать горячих слез, которые, казалось, переполняли всю душу, все сердце. Из задних рядов толпы и из зарослей кустов на сквере послышались голоса:

— Слава вам! Снимите шапки, люди!

По толпе прокатился тихий шорох, снимали шапки.

Немецкие солдаты настороженно поглядывали то в одну сторону, то в другую. Где-то поблизости раздалось несколько выстрелов. Потом все стихло. Вертлявый человечек в зеленоватых очках торопливо взобрался на табурет, выбитый из-под виселицы, и, балансируя руками, чтобы не свалиться со скрипучей трибуны, сказал несколько слов согнанным сюда людям:

— Смотрите же, граждане, чтобы это пошло вам в назидание! Они осмелились сопротивляться немецкой армии. Они были против нового порядка. Кто последует их примеру или спрячет таких преступников, тому не миновать этих столбов.

И снова из толпы, из зарослей кустов на сквере кто-то громко крикнул:

— Заткни глотку, фашистская псина! Убить его, выродка!

Человек в зеленоватых очках пугливо оглянулся по сторонам, соскочил с трибуны, спрятался за спинами конвоиров. Зашевелились солдаты, начали оттеснять толпу с улицы ближе к руинам. Оттуда внезапно раздалось несколько пистолетных выстрелов. Ближайший к чиновнику офицер схватился за грудь, его подхватили на руки, втиснули в машину, куда второпях вскочил и чиновник. Машины тронулись с места и вскоре скрылись, а по улице в разные концы бежали люди. Раздалась сухая автоматная очередь. Солдаты оцепили квартал, стреляли в провалы окон уцелевших коробок.

Галя бежала по улице вместе с людьми. Вот уж и дом ее близко. Она замедлила шаг, чтобы успокоить сердце, которое, казалось, готово вырваться из груди, не дает дышать. На улице курилась пыль от битого кирпича, сухая, горячая. На солнце она была розовой и медленно оседала на мостовую, на уцелевшие деревья, и они отсвечивали багрянцем.

А голова горела от дум. Много их было, тяжелых, неспокойных. В глазах стояли столбы, люди на них. Такие простые, свои люди. Они только-только смотрели на тебя, заглядывали в твои глаза. И вот их уж нет, этих людей, и глаза их запорошены уличной пылью.

— Отомстите за нас…

Только слова остались от них. Тяжелые, однако, страшные слова! Словно колокол гудят они в ушах, не дают покоя. И откуда-то издалека долетают другие, светлые, радостные, как девичья мечта:

«Галя моя, Галя…»

Голова пылала как в огне. Галя бросилась на койку и дня три не вставала, прохворала. От большого нервного потрясения стала еще более молчаливой, сосредоточенной. Солдаты спрашивали:

— Чего грустишь, женщина?

Отвечала что-нибудь некстати и невпопад.

14

Человек, выпустивший из револьвера всю обойму, бросился бежать. В него выстрелил из винтовки немецкий солдат. Человек, стиснув зубы, схватился за руку. Немец вскинул винтовку, выстрелил раз, другой, но человек уже скрылся за провалом каменной стены. Мелькнули еще две фигуры. Солдат бросился вслед, за ним другие. По закопченным стенам развалин зацокали пули, стреляли из автоматов. Разбежался народ по улицам. Трое человек торопливо пробирались среди завалов разрушенных домов. Вскочили в подъезд огромного дома, тянувшийся на целый квартал. И уже в потемках подвала один бросил другому:

— Сумасшедший! Ты мог загубить и себя и всех нас! Тот, к кому были обращены эти слова, сбросил с себя пиджак.

— Перевяжите лучше…

— Сильно?

— Что сильно?

— Рана, спрашиваю, какая?

— Да только слегка задело, могло быть хуже.

— Могло, могло… — передразнил его другой, поспешно перевязывая руку товарищу. — Говорю, что сумасброд, и поступок сумасбродный…

— Ну пусть сумасброд! Я не мог иначе, поймите же вы… Родного брата убивают, а ты что ж, на смерть его пришел поглядеть, на его последнюю минуту полюбоваться… Нет… Не мог я иначе… Я жалею только, что промахнулся, не в того попал! Я хотел гранату бросить, да опасно — много наших людей было там… А тот гад от нас не спрячется! Не сегодня, так завтра! Не завтра, так послезавтра, но настигнет его наша пуля!

— Ну, хватит, хватит! Того и гляди с живых кожу сдерут, если поймают!

— Так они и поймали! Дамся я им, гадам!

Хлопцы быстро прошли подвал, нырнули через пробоину в подземный бункер, который предназначался под склад горючего. Оглянувшись, вылезли через люк и, перебежав через какой-то пустой двор, очутились на другой улице, по которой еще бежали взволнованные люди подальше от сквера, от страшных столбов.

Трое парней смешались с толпой, пошли вместе с ней.

А около сквера, среди руин, еще раздавались автоматные очереди: немцы простреливали каждый глухой закоулок, каждый подозрительный пролом в стене. Весь квартал был оцеплен густой цепью солдат, выделенные патрули останавливали движение на ближайших к скверу улицах.

15

Уже около ста человек казнил Кубе, широко оповестив об этом в газете, объявлениях, специальных листовках и приказах, сам писал об этом и угрожал лютыми карами, но город не стихал, не успокаивался. То загорится немецкий склад, то выйдет из строя связь, то внезапно выключится свет, то ночью без вести пропадет немецкий офицер, патруль.

Гаулейтер Кубе искренне жалел своего ближайшего помощника, прикомандированного к нему армейского офицера, так тяжело раненного сегодня. Его отвезли в госпиталь. Пуля, ранившая помощника, была явно предназначена для него, Кубе. Это он хорошо понимал. И надо ж было взять еще на это зрелище жену, тихую, робкую женщину, которая всегда так заботится о его здоровье, настроении. Не говорить ей разве о подлинном смысле этих выстрелов, предупредить адъютантов, чтобы они случайно не проболтались.