Незабываемые дни

Местность вокруг была красивой, живописной. На запад, до самой реки, тянулись бескрайние луга с густым кустарником на вымоинах, по берегам мелких речушек, в старом русле реки, которое местное население называло старицей. На севере виден был городок, огромный железнодорожный мост через реку.

Правда, он теперь был разрушен, там шла круглосуточная работа. Гитлеровцы торопились как можно скорее восстановить мост, так как они вынуждены были переправлять все грузы по наведенному временному мосту, через который проходило шоссе, и снова грузить их на платформы, в вагоны, чтобы отправить дальше, на восток. Это задерживало движение, срывало планы. А главное, накапливалось столько эшелонов на правом берегу, что их негде было разместить — все ближайшие полустанки забиты составами до последнего тупика. Все активнее становилась советская авиация. Несколько налетов нагнали такого страха на фашистов, что они не осмеливались днем подтягивать близко эшелоны, второпях разгружали их по ночам и гнали порожняк обратно. Грузы маскировали. Когда появлялись советские самолеты, все больные, находившиеся в больнице, даже самые тяжелые, тянулись к окнам, чтобы поглядеть на очередной спектакль, как они говорили. Даже старенький доктор, который, казалось, вечно куда-то спешил, выходил в такие минуты на больничное крыльцо и подолгу глядел, как тянулись к ночному небу разноцветные бусы зенитных снарядов, рассыпались зелеными или красными веерами трассирующие пули. Он смотрел на этот суетливый фейерверк и, вглядываясь в черное неподвижное небо, напряженно ловил каждый звук. Заслышав нарастающее басовитое гудение, такое знакомое, он озабоченно проходил под окнами.

— Эй, кто там курит, кто там спичкой чиркает? Пристрелю! Своей рукой пристрелю! — громко выкрикивал он.

В окнах тихо посмеивались над страшными угрозами доктора, который за всю свою жизнь не держал в руках другого оружия, кроме своего вытертого до белизны стетоскопа да разных хирургических инструментов, при помощи которых он сам делал несложные операции.

— Это, Артем Исакович, глухой наш закурил, он ничего не слышит… — говорил кто-нибудь, чтобы таким образом оправдать палату перед доктором, которого все уважали.

В больнице лежали разные люди. Много было раненных на окопных работах, от бомбежек… И люди лукаво улыбались, рассказывая доктору о своих ранах от этих бомбежек.

— Это меня не касается… — рассеянно отвечал доктор и шел к другому больному.

Были в палатах и раненые за последние дни полицейские, привезенные сюда из города, из соседних волостных управ и гарнизонов. Некоторые стыдились смотреть доктору в глаза. Другие пробовали покрикивать на него, предъявлять чрезмерные претензии на лучшее белье, на лучшую пишу, даже угрожали ему полицией, комендантом, если он не поставит их в лучшие условия, чем всех этих мужиков, что гниют тут заживо и никак не сдохнут.

— Мы от партизан пострадали, мы имеем заслуги, мы требуем! Мы не кто-нибудь, мы — служба порядка.

Выведенный из терпения Артем Исакович сам вскипал не на шутку и, стуча кулаком по тумбочке, кричал на всю больницу:

— Вы, молодой человек, запомните раз навсегда, что тут вам не полиция, не комендатура. Тут больница, молодой человек, и я начальник над ней. Будете шуметь — возьму за шиворот и выкину! Будете мешать мне лечить больных — отправлю в комендатуру. К самому Вейсу отправлю, он вас научит уму-разуму, раз вы служба порядка!

Последний аргумент сразу оказывал действие на усердных блюстителей «порядка». Вейс был для них непререкаемым авторитетом.

А другие больные, слушая страшные угрозы Артема Исаковича, из которых якобы следовало, что он просто за панибрата со всякими там грозными Вейсами, украдкой посмеивались в усы. И в мыслях у них было: крой их, крой, Артем Исакович, пугай стервецов их же пугалом…

Артем Исакович порядком струхнул, когда в больницу явился однажды целый вооруженный отряд. Сюда нагрянули немецкие солдаты во главе с молодым офицером — Гансом Кохом. Были тут и полицаи, и уж совсем поразило доктора и привело его в замешательство то, что начальником этих полицаев оказался Клопиков, в былое время незаметный старик. Клопиков прежде частенько наведывался в больницу со своими ревматизмами, бессонницей и прочими нудными старческими болезнями и такими же нудными рассказами о них да еще более нудными и слезливыми просьбами «поддержать его бренное тело от этих разных напастей, которые суждены роду человеческому, и ему, Клопикову, как тому великомученику Иову».

Теперь этот великомученик Иов фамильярно похлопал доктора по плечу и, пристально вглядываясь в его растерянное лицо, поздравил его:

— Ну вот! Снова я у вас! Поздравляю, поздравляю в таком случае!

Артему Исаковичу казалось сначала, что Клопиков будто хочет сказать этим, что он, доктор, просто должен чувствовать себя осчастливленным визитом столь важной особы, как этот самый Клопиков. Но как это все некстати! Он даже спросил:

— С чем вы меня поздравляете? Извините… имя-отчество ваше забыл.

— Орест Адамович. Понимаете? Оре-е-ст… с новым порядочком вас поздравляю.

— А-а… да… да… — растерянно протирал свое пенсне Артем Исакович. — Понятно… Я же знаю. Да, да… благодарю. А по какой надобности к нам пожаловали?

— Не по лечебной… Здоровьечко у меня благодаря вашим заботам, наконец, наладилось. А мы к вам по делу. Я — начальник полиции, а вот уважаемый офицер — начальник жандармерии. Прикажите книжицу принести, где у вас больные прописываются.

— А-а… понимаю, понимаю… — нерешительно затоптался на месте Артем Исакович, мучительно припоминая, все ли там в порядке, в этой злосчастной книге. Когда ее вела Антонина Павловна, тогда можно было надеяться, что все в полном порядке. Но та уже с неделю хворает, а у этой вертихвостки Любки, ее дочери, подменившей на время болезни мать, могут быть всякие неточности.

— Пройдемте в контору, — спохватился, наконец, Артём Исакович, — там и посмотрите.

Клопиков и Кох занялись документами, которые им подавала Любка. Жандармы и полицаи шныряли по палатам, шарили у больных под подушками, порой сбрасывали на пол матрацы. Некоторые даже лезли на чердаки, чего-то там ища. Обходили сараи, кладовые — и уже тащили со склада на машину несколько мешков крупчатки и сахара. Старый кладовщик не давал, упирался, пытался закрыть дверь перед самым носом полицаев, но его оттолкнули прикладами, и он побежал в контору Весь в муке, растрепанный, он бросился к доктору:

— Артем Исакович! Артем Исакович! Что ж это творится! У нас же продукты крадут!

Доктор посмотрел в окно и весь побелел. Клопиков грузно поднялся и, оттесняя к дверям растерявшегося кладовщика, шипел ему в лицо;

— Что ты мелешь, неразумная твоя душа? Крадут? Пошел зон! — и к Артему Исаковичу: — А вы не волнуйтесь. Порядок, доктор, порядок. Читали приказы? Продуктов имеете право держать не больше чем на трое суток, все лишнее немедленно сдать!

— У меня же больница.

— Порядок общий для всех. Все должны ему подчиняться.

— У меня же больные. Чем я кормить их буду?

— А это, уважаемый доктор, меня уж не касается. Мое дело — выполнять приказ. А больные? Вот организуется у нас городская управа, туда и обращайтесь со своими делами. Можете и ко мне обратиться, я помогу. Я ведь не кто-нибудь. Опять же, помню вашу помощь в лечении. Помню-с. Я же человек, очень даже просто-с.

Прислонившись к стене, Артем Исакович рассеянно смотрел на все окружающее. Ему показалось на минуту, что все это и в самом деле его не касается, что ему совершенно безразлично, что здесь творится, что происходит. Он хотел было прикрикнуть на эту вертихвостку Любку, которая вначале испугалась, увидя растерянного кладовщика, а теперь уже успокоилась и, разъясняя те или иные записи в книге, спрашивала офицера, нравится ли ему городок, какое у него мнение о здешних девушках, какие прически носят теперь немецкие дамы и умеет ли он танцевать. Разговаривая, она кокетливо заглядывала ему в глаза, явно прихорашивалась, ерзала на стуле. Офицер сперва не обращал на нее никакого внимания, но потом начал отвечать на ее вопросы, что-то мямлил, подыскивая нужное слово, и даже раза два подмигнул ей. А та щебетала без умолку.