Незабываемые дни

— Вот, чорт, ногу разбередил…

И по голосу, и по характерному прихрамыванию Дубков сразу узнал председателя сельсовета, Апанаса Шведа. И сразу же двинулся — даже захрустел сухой валежник — вперед к людям, окликая председателя:

— Апанас Рыгорович! Апанас Рыгорович!

Те мгновенно остановились.

— Что там такое? — тревожно спросил передний. Двое, следовавшие позади, заметив человека с винтовкой, сразу же бросились ему наперерез:

— Стой, стой, тебе говорят! Руки вверх!

— Да стою, стою! И руку поднимаю, а другую, хоть стреляйте, поднять не могу… Ну, чего вылупились?

— Кого тут лихо носит? — спросил Швед, подойдя к человеку, поднявшему вверх одну руку. Другая была на перевязи. Пригляделся, улыбнулся:

— О, холера, напугал ты только моих ребят! Это же Дубков, из сынов тетки Ганны, значит… Что это за спиной у тебя, какую штуку тащишь, сучки-топорики?

— Что положено солдату, то и несу, товарищ председатель.

— Смотрите-ка на него! Ничего не скажешь, ответ правильный… Но скажи ты мне, дорогуша, где это тебя носило по лесу, откуда идешь?

— На шоссе ходил. Ноги носили, товарищ председатель. На немецкую кашу глядел… Крутая кашка!

— Ишь ты… — сказал Апанас Рыгорович и словно немного растерялся, не найдя нужных слов. Только и слышно было: — Да-а-а… Дела! — и уже в раздумье: — Спать бы тебе, Дубков, у тетки Ганны на печи, как у Христа за пазухой… С твоей ли рукой по лесу слоняться да еще в такое, можно сказать, неподходящее время. Спать бы, говорю, сны хорошие видеть.

— Не спится, товарищ председатель.

— Это ты верно говоришь. Не до сна! Заснешь и весь свет белый проспишь. А то и вовсе не проснешься. И опять-таки скажу, ответ ты даешь правильный…

Беседа продолжалась, но все ощущали какую-то натянутость, в словах слышалась недоговоренность, загадочность. И у каждого, кроме Дубкова, мелькала одна и та же мысль: «Вот же некстати встреча… Ни взад, ни вперед».

Они стояли кучкой, заслоняя от сапера какие-то предметы, которые тащили до того. Но Дубков еще раньше разглядел пару пулеметов и ни с того ни с сего засмеялся:

— А я-то думал: куда девались мои пулеметы? Быть не может, чтобы они ваших рук минули?

Швед почесал затылок, потянул носом и тоже рассмеялся:

— Глянь-ка, нашелся хозяин на пулеметы!

И уже весело сказал своим:

— Пошли! Ничего не поделаешь… Обойдется как-нибудь.

Шли молча. Не дойдя километра два до села, Швед мягко сказал саперу:

— Ты б уж отдал нам и свою пушку. Думаю, и другие свои трофеи от нас таить не станешь. А теперь, братец, иди с богом домой… Нам еще нужно кое-что сделать, на минутку задержимся. Да ты не обижайся, должен сам понимать, раз ты солдат. Да о том, что видел в лесу, ни слова, ни звука… Ну, бывай!

— Апанас Рыгорович! — вздохнул тут сапер. — Что ты со мной в жмурки играешь. Вижу я все, понимаю!

— Тем лучше, если понимаешь. А обижаться не надо. Будет нужда в тебе, сразу позовем… Да руку подлечи…

Дед Сымон, пропустив его в хату, пошутил:

— Должно быть, сапер, ты в лунатики подался, нет на тебя и ночью угомона!

— Нету, дед, нету! — возбужденно и весело ответил Дубков.

13

Александр Демьянович хотя и поправлялся, но выздоровление подвигалось чрезвычайно медленно, сказалась, повидимому, большая потеря крови. За ним заботливо ухаживала Надя, делала перевязки, кипятила молоко. Рана на ноге комиссара понемногу заживала. Он даже делал попытки становиться на нее, по при каждом прикосновении к половице жгучая боль пронизывала все тело, и комиссар, тяжело дыша, беспомощно откидывался на подушки. Хуже было с рукой. Рана то затягивалась немного, спадала опухоль, потом снова поднималась боль. Рука горела, как в огне, набухала, не пролезала в рукав сорочки. Кисть так распухла, что пальцы нельзя было согнуть, и они торчали набрякшие, растопыренные.

— Больно, дядя? — спрашивал Василька. — Вы, дядя, йодом помажьте болячку, тогда она скорее заживет. Мне мама всегда йодом мажет, если я палец ножом порежу. А мама уже который день не приходит. Вы не знаете, дядя, скоро она придет?

Казалось, от слов мальчика утихала боль, и Александр Демьянович, глядя в синие глаза малыша, силился изобразить на своем лице подобие улыбки и коротко отвечал:

— Думаю, что она скоро придет. И папа твой вернется.

— Нет, папка не придет. Он фашистов бьет… Он пока всех фашистов не перебьет, домой не вернется. Но нам в Минск надо, там у нас квартира, там велосипед у меня. А на дворе, дядя, у меня аэродром. Все мои самолеты остались там. Может, теперь фашисты их захватили? Как вы думаете, дядя? Захватили или нет?

— Видно, захватили, Василька. Они все хватают.

— А как вы думаете, дядя…

— Василька, отвяжись от дяди, дай ему отдохнуть, — набрасывалась на Васильку Надя. — Пошел бы лучше на двор погулять.

— Боюсь, тетя. Самолетов боюсь, они еще летают.

— Ну и пускай себе летают. Они же бомбы сюда бросать не будут.

— Все равно боюсь.

Со дня на день, собиралась Надя отвести мальчика к его деду и все не могла решиться: кому приятно получить весть о страшном несчастье с их родными, близкими? И отец советовал: пусть все немного успокоится, прояснится. Он даже допускал мысль, что дочка Силивона Сергеевича не погибла, не стоит понапрасну тревожить стариков. Опять же у Андрея Силивоновича Лагуцьки и без того теперь пропасть всяческих забот, чтобы добавить ему еще лишнее горе. Вот почему Василька до поры до времени жил в старой лесной сторожке. Гулял с Надей в лесу, возле ручья. Пас вместе с Пилипчиком корову, собирал землянику. Пилипчик порой расспрашивал его, как они нашли Александра Демьяновича и кто он такой.

— Не знаю… — отвечал Василька. — Мы его с тетей Надей прятали в лесу, ты же его привез оттуда. Его фашисты убить могут, ведь он начальником над красноармейцами был… Поэтому о нем говорить не надо. Он вот залечит раны и будет фашистов бить.

— А твой папа тоже начальник?

— Мой папа командир, но говорить о нем я не буду, тут, может, фашисты какие-нибудь ходят, они еще подслушать могут.

— Фу! Очень мы испугались этих фашистов. Мы с дяденькой Остапом немецких диверсантов били, а он говорит…

Если уж на то пошло, так он может показать Васильке такое, что тому и не снилось. Нашел чем пугать его!

— Пойдем-ка! — позвал он мальчика, явно намереваясь показать ему в лесу свой тайник, где хранились разные любопытные вещи: целый ящик патронов, гранаты, ящик каких-то необыкновенных бумажных патронов слишком большого размера и самый настоящий пистолет. Правда, пистолет этот не такой, как у людей, очень уж широкое у него дуло. Подумал про свое богатство Пилипчик и сразу же спохватился. Вспомнил строжайший приказ дядьки Остапа: все, что Пилипчик найдет в лесу или в поле, сейчас же ему показывать и никому больше об этом ни слова, ни звука.

— Не посмотрю, что ты мой племянник, оба уха пушу на мочалу!

И Пилипчик показал Васильке всякие другие секреты: барсуковую нору под сосновым пнем, птичье гнездо в кустах. В гнезде были желторотые птенцы, их хотел приласкать Василька. Но Пилипчик сурово набросился на него:

— Не трогай, не трогай… птичка может покинуть детей, если учует от них человечий запах. Они ж тогда могут с голоду умереть. Идем лучше в другое место, я тебе меду дам.

И в самом деле, через несколько минут хитрый Пилипчик угощал Васильку медом, который они пили через соломинки из шмелиных сот, вырытых Пилипчиком из мохнатой кочки. Мед был необыкновенно сладкий. Он казался еще слаще от того, что они сами его достали, сами нашли. Если не Василька, то Пилипчик.

И все было бы так хорошо, если бы не этот проклятый шмель. Он загудел, забумкал прямо перед носом Васильки. Тот отчаянно замахал руками.

— Не шевелись, он тебя не тронет, — советовал Пилипчик. Но где там не тронет! И минуты не прошло, как Василька тер свой нос, стараясь изо всех сил не разреветься. Он ведь мужчина! Пилипчик прикладывал ему к носу какой-то лопушистый лист, потом обмывал холодной водой у ручья. Но боль не унималась, краснел и распухал нос, и когда Василька его пощупал, ему даже страшно стало: нос стал большим и твердым, как картошка. Тут уж он не выдержал, и крупные слезы посыпались из его глазенок. А этот нахальный Пилипчик, уперев руки в бока, еще хохочет, заливается: