Незабываемые дни

«Ничем не расшевелишь проклятого монгола».

Но из последних сил старался все же расшевелить полковника, хотя и чувствовал себя несколько обиженным: ему, заслуженному генералу, надо угождать этому низенькому полковнику, предугадывать каждое его желание, итти навстречу всем его капризам. Что же, для дела государственной важности можно пожертвовать такими мелочами, как собственное достоинство, собственные привычки и склонности. Сам фюрер позвал к себе генерал-лейтенанта и дал ему строгий наказ: организовать полет полковника как можно лучше и во всем ему угождать. Сегодня необыкновенный день. Наконец, сбылась заветная мечта фюрера: его дальневосточный союзник сегодня ночью вступит в войну.

Генерал-лейтенант помнит, как фюрер стоял за большой картой России рядом с полковником и показывал ему рукой на Москву, на которую были устремлены с запада, с севера и юга острые стрелки.

Облизывая сухие, тонкие губы, фюрер не говорил, а патетично выкрикивал:

— На вас, дорогой полковник, мой друг император возлагает историческую миссию. Ваши слова, ваше уведомление помогут моим солдатам соединить эти стрелы, зажать в смертельный кулак этот центр, этот очаг всемирного коммунизма, нашего общего врага. А весь мир мы вот так сожмем!

Фюрер даже затрясся как в лихорадке и, сжав ладони в кулак, долго тряс им перед картой и бормотал под нос что-то невнятное и нечленораздельное, что было похоже и на стон и на вопль.

— Да-да, вот так! — наконец, произнес он, и капли пота выступили на его покатом лбу из-под черной пряди волос.

Он тут же собственноручно нацепил железный крест на грудь полковника, долго тряс влажной ладонью сухую руку японца.

— Это авансом, полковник! Желаю удачи, успеха! Мы проветрим с вами Европу и Азию! Сам бог повелел нам обновить нашу планету, очистить ее от всякого интеллектуального сора, этой старческой плесени мира, старческого маразма человечества. Только тот останется жить, кто обладает здоровым сердцем и неискушенным первобытным умом, кто окажется способным бить, убивать, разрушать все остатки старой культуры. Конечно, мы можем сохранить жизнь некоторым народам. Нам нужна рабочая сила. Не нам, великим завоевателям мира, заниматься воловьим делом, нам не к лицу быть рабами труда. Для этого найдутся миллионы побежденных. Наше дело — властвовать над миром. Мы — великие вожди суровых сил, которым предначертано богом вершить судьбы человечества, судьбы грядущего мира. И единым законом будет для всех наше слово, наша мысль, наша воля…

Самолет шел на восток.

Полковник думал о своем, о необъятных просторах неспокойной Азии, о безграничном бассейне Тихого океана. Конечно, все это так чудесно и величественно. Не надо будет больше постоянно думать об этих неблагодарных и строптивых рабочих. Сотни миллионов людей живут только в одном Китае — это неисчерпаемая армия рабов, даровых рабов. Для собственных фабрик и заводов полковника Хирошито открываются богатейшие перспективы. Стоит, пожалуй, перевести некоторые предприятия в Китай. Можно попытать счастье и на Филиппинах. Неисчислимые богатства ждут его в Индонезии. Тоскуют по умелой хозяйской руке Индия, Бирма, Индокитай. А сколько неизведанных возможностей скрыто в просторах Сибири. Правда, попытка проникнуть в этот край всегда кончается не очень благоприятно для мужественных потомков самураев. И даже теперь, когда армии этого экзальтированного фюрера занесли свой меч над Москвой, соотечественники полковника Хирошито еще не отваживаются сделать новую попытку вторгнуться в Сибирь. Мечтают об этом, накапливают силы, но начало откладывают на неопределенный срок. Боятся. Взвешивают. Ждут удобной минуты, подходящей ситуации.

Полковник сам, своими собственными глазами видел, как неукротимый Гитлер несколько раз уже предпринимал атаки на японского посла, а тот всегда отвечал с почтительной улыбкой:

— О, мой уважаемый фюрер, мы сдерживаем для вас дальневосточные армии русских… Поверьте, что это стоит нам очень дорого! Все в свое время, мой фюрер!

— Этот час настал. История, верховный разум… — тут Адольф высоко поднимал свою руку с нацеленным, как дуло пистолета, пальцем, словно собирался пробить им и потолок, и крышу, и далекое небо, — наконец, голос великой и неумолимой для врагов наших судьбы подсказывают мне: вот идет победа, вижу ее, слышу ее фанфары. Еще день, еще два, и она будет в моих руках. Разве вы не знаете, наконец, что мои солдаты, мои офицеры собственными глазами видят Москву?

— Если вы будете в Москве, мой уважаемый фюрер, поверьте мне, что и мы где-нибудь будем! — хитро уклонился от прямого ответа посол.

Разумеется, все это так сложно. Можно и прогадать, упустить удобный момент. Однако быть под Москвой еще не значит быть в Москве. Русские — это особенный народ, который ничем не удивишь и ничем не испугаешь. Сегодня под Москвой, а завтра можно очутиться чорт знает где. Такие случаи известны в истории. А с историей, тем более с русской историей, шутить рискованно. Неплохо было бы, чтобы армии Гитлера действительно одержали победу под Москвой. Возможно, тогда стали бы доступными сибирские просторы. Любопытно, где можно было бы остановиться тогда?.. На Урале? А может, на Волге. Видно, и у этого беспокойного фюрера победы родят новые претензии, ибо аппетит, как говорят, приходит во время еды. Но неплохо будет, если гитлеровцы вымотают силы русских. А вместе с ними и свои…

Генерал-лейтенант словно отгадал мысли полковника. Взглянув в окно, он не то спросил, не то высказал свою мысль:

— Знаете, полковник, а приятно это ощущение простора. Германия не маленькая страна, но до наших великих побед вы за какие-нибудь два часа могли пересечь всю страну от края до края. А мы вот летим уже который час, а граница еще далеко. На восток летим, полковник! И как хорошо было бы, если б навстречу нам летели самолеты на запад, самолеты вашей отчизны, полковник… Самолеты из страны восходящего солнца… Хризантемы и свастика, это чудесно!

Генерал-лейтенант даже впал в поэтическое настроение, вспомнив хризантемы. Правда, о стране этого полковника он больше ничего и не знал. Слышал когда-то о хризантемах, о гейшах. Да и что, в конце концов, надо больше знать эсэсовскому генерал-лейтенанту? А молчаливый полковник коротко ответил на его лирическую декламацию:

— Все в свое время, мой уважаемый генерал, все в свое время!

Можно и отвечать готовыми формулировками. Ответил и задумчиво спросил:

— А где мы сейчас летим, генерал?

Генерал посмотрел на заснеженные вершины деревьев, медленно проплывавшие под крылом самолета.

— Самолет идет над белорусскими лесами. Скоро нас встретит гаулейтер Белоруссии, до аэродрома уже недалеко.

— Говорят, тут у вас много партизан?

— Кто сказал, что много? Преувеличивают, господин полковник. Партизаны — это архаический пережиток.

— Однако они приносят вам, как я слышал, значительные неприятности.

— Какие там неприятности? Партизаны — это анахронизм. Они еще имели какое-нибудь значение в семнадцатом, девятнадцатом веке, когда конь, хорошая сабля и вдобавок кремневое ружье были решающими факторами в войне. В наше время пикирующих бомбардировщиков, танков и автоматов партизаны — пустой звук, иллюзия, ну, если хотите, пропаганда, большевистская пропаганда, рассчитанная на слабонервных, на пугливого обывателя. У нас же солдаты, полковник, солдаты, железные люди, которые не знают никаких сентиментов и страхов. Гитлеровские солдаты!

Сказав это, генерал чихнул несколько раз, начал принюхиваться. Сильно запахло бензиновым перегаром. Генерал тревожно заглянул в кабину к летчикам. Ничего необычного он там не увидел. Только штурман озабоченно сверял карту, несколько раз брался за радиопередатчик, но там, видно, что-то не клеилось, так как штурман снова хватался за планшетку с картой. А перегаром пахло все сильнее и сильнее. Взглянув в окно уютной пассажирской кабины, генерал сразу понял причину появления этого неприятного запаха: самолет пересекал густую, черную, как копоть, тучу. Сквозь просветы этой тучи видно было, как стремительно лавировали два мессершмитта, конвоировавшие самолет.