Когда прольется кровь

Светловолосый ждать не стал. Нырнул в толпу.

— Бежим! — выкрикнул один из охранявших его парней. Грохот переворачиваемой лавчонки, крик торговца, треск разваливающихся горшков, волна людей, которых расталкивал парень, и гонящиеся за ним стражники. Они знали свое дело.

Беглец то и дело скрывался из виду, но всякий раз, когда Дорон его замечал, оказывался все дальше от каштанов. Стражники уткнулись в толпу, испуганные люди стискивали их и давили, теперь они были основными виновниками замешательства, начатого четырьмя юношами.

Когда вызванная свистками подмога добралась до места, ей оставалось лишь успокаивать толпу. В дело пошли палки и кулаки. Крики избиваемых слились в единую мелодию с яростными проклятиями стражников, стенаниями купцов и лаем собак.

Пятеро молодых парней наконец скрылись.

Над рынком развевались на ветру три беличьих хвоста.

6. ТУРНИР

Четвертый день начался с крови.

Мастерские даборских скорняков стояли неподалеку от Горчема. Их построили двадцать лет назад после пожара, уничтожившего этот квартал города, и теперь здешние дома выглядели одинаково. Зато по внешнему виду стоящих на задах мастерских можно было легко угадать, как идут у ремесленников дела.

Колонны солдат почти одновременно вошли ранним утром на улицу с двух сторон. Первые ряды начали вливаться во дворы и в дома, а сзади напирали следующие. Подразделения городской стражи в это же время перекрыли выходы из домов, выводящие на соседнюю улочку.

Крики десятников и грохот выбиваемых дверей. Это было первое. Топот башмаков по деревянным и глинобитным полам. Грохот лестниц. Это — второе. Крики вырываемых из сна людей — третье.

Солдаты выгоняли всех: ремесленников, их домочадцев, слуг и рабов. Даборцы стояли на коленях вдоль всей улочки, в чем их застали солдаты кто в ночнушках, кто в рубашках, кто нагишом. Солдаты обыскивали мастерские и дома.

Какая-то женщина — старая, морщинистая, окруженная кучей детей принялась ругать стражников.

Ей палкой переломили шею.

Обыски продолжались.

Солдаты выдергивали доски из полов и стен, выламывали замки сундуков, разбивали горшки, рвали тюки мехов, вспарывали тюфяки и одеяла.

Невинные терпеливо ждали. Стояли на коленях, низко опустив головы, видя, кроме сырой земли, только ноги солдат. Но бояться им было нечего. Если они действительно не совершили ничего противозаконного, им ничего не грозило. Больше того, после окончания облавы они могли отправиться на банов двор и получить возмещение за понесенный ущерб.

Ничего нет проще. Живи спокойно и безопасно, пока можешь. Но стоит тебе совершить ошибку, малейшую провинность — и страх охватит твои мысли.

Те, у кого было что-то на совести, тряслись от страха. Они знали, что люди бана ищут краски и бесхвостые беличьи шкурки, но при случае могут найти и кое-что другое: например, шкуры бобров и медведей, а на этих животных охотиться имели право только дворцовые егеря. Телячьи шкуры, клейменные не в городе или купленные у грабителей, прореживающих бановы стада. О, найти можно было много чего. Да.

Больше всех тряслись те, кто совершил самое страшное преступление помогал Шепчущим. Когда стоишь, согнув шею, и не видишь ничего, кроме травы, не знаешь, придет ли вот-вот избавление или же на спину свалится палка… Когда стоишь так в неуверенности, то постепенно становишься готовым сказать все и предать любого. Об этом знал сотник и его воины. Они не спешили. Десятники медленно прохаживались вдоль строя людей, внимательно наблюдая за ними.

Крик поднялся в четвертом обыскиваемом доме. Десятники тут же отправились туда, и солдаты кинули к их ногам три связки беличьих шкурок. Через минуту вытащили и преступника — темноволосого мужчину.

— Где хвосты? — десятник ударил его по лицу. — Где хвосты?

— Продал я, продал я, господин. Купцам из Гавра, там ими шапки украшают.

— Где живут купцы? — Снова удар.

Мужчина прикрыл рукой разбитый нос. Провел пальцами по лицу, размазывая кровь по щекам и лбу.

— Не знаю. Они приходили ко мне.

— Почему только к тебе? А к другим на этой улице нет…

— Не знаю.

Сотник ударил особенно старательно. Так, чтобы выбить зубы, но не сломать носа.

— Пойдешь в Горчем. Ты и вся твоя свора.

Скорняк плевался кровью.

Городовые докладывали. Во всех остальных домах беличьи шкурки, как и полагается, оказались с хвостами.

— Я не виновен, — пробормотал черноволосый.

— Каждый — виновен. — Сотник усмехнулся и выбил ему следующие два зуба.

Запели роги. Барабанщики принялись выбивать дробь, усилились стук колотушек, трескотня вертушек.

На турнирную площадь вступил бан со свитой.

Одет он был соответственно. Сапожки из красного сафьяна, расшитые цветными нитями, штаны из зеленого сукна, льняная белая рубаха. Грудь украшало ожерелье из Стеклянных Слез — наследственная драгоценность владык Лесистых Гор. Волосы он остриг коротко. В правой руке держал боевой молот, знак власти, в левой — небольшую деревянную куклу.

Дорон беспокойно пошевелился. Мало кто на этой площади мог почувствовать то, что ощутил он. В кукле были заключены души всех противников, убитых Пенге Афрой и его предками. И тут они будут находиться до тех пор, пока не угаснет линия Афров. Стоило к кукле прикоснуться обычному человеку, и он свалится замертво. Дорон снова вздрогнул. Кукла кричала тысячами голосов.

Рядом с Пенге Афрой шел его сын. Он двигался медленно, руки в соответствии с извечной традицией хозяев Даборы были связаны за спиной.

За ними шли два человека — эйенни Гвардии и воевода Даборы Кер Пайзас. Дальше вышагивали другие сановники — кормилец молодого Афры, каморник, ловчий и городовой, за ними — катепаны, приехавшие в Дабору на турнир. Все, кроме эйенни, были в простых одеждах, в волосах — петушиные перья родовых расцветок. В руках — оружие: карогги, топоры или копья. За сановниками на игрище проследовали пятьдесят лейб-гвардейцев, лучших бойцов бановой армии. Высокие, мускулистые, в черных йопанах и штанах из оленьей кожи, с большими круглыми щитами. За спинами луки, в руках карогги.

Как только сановники расселись по ложам, а бан занял место на троне, солдаты выстроились вдоль главной трибуны и застыли как изваяния.

На площади осталась только эйенни.

Йопан на ней был желтый, брюки и башмаки — черные. Дорон внимательно рассматривал ее одежду. В Даборе редко доводилось видеть латы такого рода. На стеганый йопан была нашита ременная плетенка, в узлах которой размещались маленькие камушки. Шлем из дубленой кожи прикрывал голову.

Воительница стояла одна посреди пустой площади.

Утихли барабаны и трещотки. Стадион тоже молчал, заполненный немым ожиданием. Этот момент, в точности повторявшийся, всегда удивлял Дорона. Пять тысяч молчащих людей… Редко доводилось видеть сразу такую массу взрослых мужчин и юношей, влиятельных воителей и земледельцев, богатых купцов и их челядь. И каждый привел с собой жену и детей. Сейчас они сидели на дубовых скамьях, стояли, столпившись у невысокого заборчика, отделяющего трибуны от поля боя. И молчали, глядя в одно только место вход на плац, расположенный против главной трибуны, через который выйдут восемь лучших. Но это потом.

А сейчас — тишина.

Только ветер шевелил ветви окружающих плац деревьев да где-то далеко лаяла собака.

Тихо, очень тихо, а потом с каждой минутой все громче и громче заворчал барабанчик Ведущего.

На стадион вступала Гвардия.

Они шли шестерками. Ведущий отплясывал в такт отбиваемому им ритму и все время вертел головой, будто рассматривал, наблюдал собравшихся на плацу людей, хотел запомнить их лица, судьбы, жизнь вплести в ритм барабана, заточить в сумасшедшем ритме.

Пустые глазницы глядели на людей.

Всхлипнула какая-то женщина — Ведущий остановил на ней взгляд заросших кожей глазниц.

Но ему не было дела до ее крика. Он вел сотню, так же, как вел ее всегда с того дня, когда ему выкололи глаза и выучили магии.