Страница 68 из 72
Самая сердцевина Приморского края — центр Сихотэ-Алиня, покрытого густой, боярски великолепной шубой уссурийской тайги. Туда и поехал в январе 1974 года Юдаков. По злому стечению обстоятельств поехал один, потому что Николаева задержали в городе неотложные дела.
До Дальнереченска Анатолий добрался поездом, в небольшое село лесозаготовителей Поляны сто пятьдесят километров — на автомашине, и наконец четырнадцать километров по старой, давно заброшенной и заросшей лесовозной грунтовой дороге прошел на лыжах. С рюкзаком, карабином, кинокамерой, фотоаппаратом с телеобъективом, полевым дневником. И с надеждами на новые встречи и новые открытия.
Был тихий морозный день. Широкие охотничьи лыжи привычно вели вдоль замерзшего и укрытого толстым снежным одеялом ключа Быстрого, все выше и выше в царство гор. По обе стороны ключа сначала бурели дубняком невысокие увалы, потом их сменили темно-зеленые кедровые сопки, с каждым километром свежей лыжни все ближе и ближе подступавшие к одинокому путнику.
Уже в темноте Анатолий преодолел последние два километра и подошел к дощатому домику, внутри которого стояла палатка, а в ней железная печурка.
После незатейливого ужина спать не хотелось, над деревьями висела луна, и он решил запастись дровами.
Недалеко от домика лет пять назад умер огромный кедр почти в два обхвата. Теперь в нем было сухих смолистых дров на целую зиму. Кто-то и раньше заметил это, но тогда кедр не сдался: подпиленный, он завалился на соседний ясень, и тот удержал его на своей могучей спине, напрягшись под многотонной тяжестью. Так и стояли они несколько лет, два великана, тесно обнявшись своими ветвями. Только кедр стоял склонившись, а ясень — согнувшись. Будто один сильный солдат держал на своих плечах тяжелого, смертельно раненного друга.
Юдаков решил, что если спилить ясень, то упадут оба дерева и будет много сухих кедровых и сырых ясеневых дров. Сухие он будет жечь, когда потребуется быстро прогреть палатку и сварить еду, а сырые — ночью. Сырой ясень горит тихо, в меру жарко, но зато долго. Набил ясеневыми поленьями печку — и спи спокойно два-три часа.
Пилить в одиночку тот ясень было, по правде говоря, безрассудно, опасно, потому что он стоял под огромным напряжением. Юдаков это понимал, но не хотел тратить много времени на заготовку дров, а для безопасности присмотрел в нескольких метрах большое дерево, за которое случись что, можно и отскочить. Человек, подолгу бывающий в тайге, иногда забывает об опасностях, подстерегающих его, думая, что он сын тайги, а сыновей не обижают.
Завел мотопилу «Дружба», сделал запил со стороны предполагаемого падения ясеня, перенес мельтешащие зубья цепи на противоположную и залюбовался оранжевыми струями опилок, привычно шевеля пилой, посматривая на сплетенные кедровые и ясеневые ветки и примеряясь, как будет бежать в укрытие, когда затрещит.
Все могло быть и так, как он думал, но случилось по-другому. Недопиленный ясень неожиданно и оглушительно раскололся вдоль и, оставив на пне пятиметровый отщеп, метнувшись в сторону, стал стремительно падать совсем не туда, куда ожидалось. Юдаков мгновенно почувствовал опасность, но сначала отбросил на снег «Дружбу», чтоб ее не придавило, и лишь потом рванулся. А в результате ему не хватило того самого мгновения, которое он отдал пиле.
Падающий ясень сильно ударил по пояснице, потом срикошетил от дерева, за которым Анатолий собирался спрятаться, и намертво придавил его правое бедро крепким ребром скола к мерзлой земле, расхлестав пухлый снег и кустарник, ободрав до белизны живой древесины то дерево, от которого срикошетил.
Когда затихли треск и грохот падающих великанов, угомонилось эхо в сонных сопках и осела снежная пыль, Юдакова ужаснула глубина свалившейся на него беды. Нога в смертельном капкане, возможно, была сломана, ледяная земля, тяжесть ясеня огромная, а помощи в этом безлюдье ждать было неоткуда. В лучшем случае Игорь мог подойти сюда лишь дней через двадцать, обеспокоившись отсутствием друга. А через двадцать дней…
Назойливо полезли в голову предательские мысли, но Анатолий стал лихорадочно обдумывать возможные варианты спасения. А был единственный вариант — ножом выдалбливать ногу из-под дерева. Ножом, оказавшимся на поясе, ставшим маленькой удачей в тяжкой беде.
Он помнил недавний случай, когда лесоруб-браконьер захлестнулся самим же настороженной медвежьей петлей, но тому освободиться было куда легче: всего-то делов — выдолбить из дерева скобу. Здесь куда сложнее.
От мороза коченели руки и ноги, ныла зашибленная спина. Крепкая, как камень, сцементированная холодом земля упорно сопротивлялась лезвию ножа. Иной раз хотелось забросить нож и отрешенно откинуться на спину, но Юдаков гнал эти мысли, крепче и злее сжимал нож, долбил им, щепотками выгребая из-под ноги землю, выбивая камни, перерезая прочные, как железные тросы, корни… Потом я видел этот нож: полоска искореженной стали и до глянца отполированная рукоятка из капа.
Уходила за сопки луна, поворачивался вокруг Полярной звезды небосвод. Прошел час, другой. От потери сил кружилась голова, тело било крупной дрожью. Онемела придавленная нога, спина стала чужой, в клочья изодрались рукавицы, а «капкан» не отпускал. Постучал ножом по голени по ту сторону ясеня — и ничего не почувствовал, притронулся кончиками пальцев к лезвию — и не ощутил прикосновения.
Откинувшись на спину от усталости, с которой уже не было сил справляться, Толя закрыл глаза и забылся. И сразу же увидел, как наяву, свою жену Зою, с которой когда-то учился в одном классе, сына Аркашку и дочку Лену, отца, мать и сестру Наташу. Они вроде бы были все вместе в его владивостокской квартире и что-то взволнованно, наперебой говорили ему, о чем-то просили, а дети плакали. Он не мог разобрать голоса, слившиеся в тревожный гул, но хорошо понял суть: его просили сопротивляться, не сдаваться.
Мелькнул образ всегда спокойного и уравновешенного шефа — профессора Бромлея, — вопреки своему бесконечно доброму и спокойному характеру повысившего голос: «Как же ты мог так неосмотрительно?!» И еще один близкий человек выплыл из тумана полузабытья — Игорь. Он уже заводил «Урал», из люльки которого высовывались лыжи, и махал ему рукой, паля скороговоркой: «Держись, дружище, я мигом! Вставай, долби, не то замерзнешь!» И Юдаков приподнялся и снова стал ширять ножом в гранитную крепкую землю, по миллиметру и граммами выцарапывая пещерку под ногою.
Во втором часу ночи он все-таки вытащил уже ничего не чувствовавшую ногу из-под ясеня и пополз к домику. Растопив печку, долго оттирал обмороженные пальцы, потом разулся, разделся и осмотрел ногу. Понял: закрытый перелом бедра, оно вспухло и окоченело. Целый час ушел на то, чтобы оживить схваченное морозом тело. А потом наложил на бедро шину из досточек. И лег, решил хорошенько обдумать свое положение. Нужно было выбираться к людям. А как? До ближайшего села четырнадцать километров. Проползти это расстояние невозможно, не поможет и палка. Единственное, что оставалось — сделать костыли и попытаться на них…
В предутренние часы Юдаков из досок сделал-таки костыли, сшил рукавицы, много раз продумал дорогу к Полянам. Положил в рюкзак немного продуктов, котелок, фонарик, щепок для разведения костра. А как только забрезжил мглистый рассвет, оперся на костыли, стал здоровой ногой на лыжу и пошел.
Юдаков знал, что первые километры по густым зарослям горного ключа будут тяжелыми, но быстро пройдя от домика двести метров по этому самому трудному, как он думал, участку, решил, что сумеет преодолеть за день все четырнадцать километров, и бросил рюкзак, вынув из него лишь фонарик. Это была его вторая роковая ошибка, если первой считать тот коварный ясень.
…Через несколько дней Игорь пройдет последним маршрутом Юдакова и расскажет: «Сначала между следами в снегу от костылей было почти полтора метра, и, судя по всему, он шел бойко, но эти промежутки сокращались слишком быстро. Уже через полкилометра он сел отдыхать, потом через четыреста метров, триста. На втором километре упал и лежал, отдыхая, еще через несколько сот метров снова упал, а лежал дольше…»