Семь фантастических историй

Граф Август немало удивился, но он так высоко ставил благоразумие друга, что образ обходительной и зрелой красавицы, домовитой, неглупой и с солидным приданым, тотчас представился его мысленному взору. Улыбаясь, он поспешил поздравить советника.

— Да, но я не знаю еще, согласится ли она, — сказал старик. — Вот что плохо. ибо она мне во внучки годится и, как я подозреваю, весьма романтическая особа. Она ни оладий не испечет, ни носка заштопать не умеет, и едва ли увлечет ее гегелевская философия. Если я на ней женюсь, мне придется покупать парижские модные журналы, таскать за женою шаль по балам Хиршхольма, изучить язык цветов и тешить ее рассказами о привидениях зимними вечерами.

Графа Августа будто что толкнуло в грудь при этих словах, так живо они ему напомнили прежние времена. Он будто увидел воочию юного Августа Шиммельмана за беседой с наставником у отворенного окна библиотеки в Линденвурге. Это была характерная черточка советника. Стоило вам преспокойно довериться своим королям и тузам, он тотчас их побивал самым мелким козырем, тогда как вы полагали, что все козыри вышли. Таким советник был с детства. Когда мальчишки осенью играли в лесу, воображая, будто поваленные каштаны — это лошадки, он выносил из дому клетку с белой мышью, живой и уж потому более похожей на лошадь. Или, когда они хвастались друг перед другом драгоценнейшими своими сокровищами — перочинными ножичками, деревянными солдатиками, рыболовными крючками, — он извлекал из кармана коробок с порохом, который в мгновение ока мог все это пустить на воздух. Он ничуть не принижал приобретений товарищей, нет, он даже их расхваливал с видом знатока — но в его подчинении был домовой, который выскакивал в нужную минутку и колдовски отменял все ваши сокровища, так что у вас от них оставалась только горечь во рту. Тем, кто не любит домовых, не нравились затеи советника. Тех же, кто принадлежит к противоположному типу, шахматных игроков, например, они странно притягивали. Вот и сейчас — граф Август, вверясь столь нелегко ему доставшейся логике, важно толковал старому другу о своем нерушимом спокойствии, о своей неуязвимости, и советник — бац! — и вынимает из кармана яркий кусочек опасности, риска, вертит его меж пальцами, и он сияет и переливается, как алмаз. Младший много слов произнес о житейской мудрости, а старик взял флейту, и проиграл на ней три всего нотки, и напомнил, что на свете есть музыка и есть еще безрассудство, и — ах! — как же заныло сердце у его бывшего ученика.

Советник провожал глазами танцующих бабочек, покуда они не скрылись за стволами.

— Но она легка, — сказал он. — Легка на ноги, как серна в поле. И царь Соломон знал, что говорил: «Грозна, как полки со знаменами».

Граф Август снял шляпу и положил на колени. Тихий майский ветер; трепал ему волосы, словно ласковая рука. Совсем как прежде когда-то кольнула его зависть, легонько, будто бабочка, задела сердце крылом. Снова юный Август бродил, размышляя о счастье, о подвигах в прохладно-душистом лесу, под шелковый шелест листвы. Трость графа с серебряным навалдашником сама собою выписывала кренделя. Что такое его слава ценителя вин и яств, сладко спящего по ночам, да и что такое даже сами эти блага? — спрашивал он себя, вспоминая слова, слышанные когда-то. «Кому ни разу не пришлось просидеть долгую ночь в слезах на несмятой постели, тот не знает вас, силы небесные.» Силы небесные. Давненько он их не вспоминал. Сердце его затрепетало при мысли о том, как может трепетать сердце.

Какая-то фигура показалась на тропе, приблизилась, и советник узнал своего подопечного. С большим удовольствием представил он его знатному и влиятельному другу и после обмена незначащими замечаниями попросил почитать стихи.

Андерс не знал, что и выбрать. Сердце его той небывалой весной кружило широкими кругами, как кружит вокруг Солнца планета. Но ему хотелось угодить величавому и холодному стареющему господину. Он ни на миг не обманулся новым платьем короля и сразу распознал, как дрожит граф Шиммельман, выступая нагишом во главе пышной процессии. Наконец он решил прочесть одну балладу, веселую каплю, перелившуюся через край счастья и муки, которые его наполняли в последнее время. Баллада была о юноше, заснувшем в лесу и сонным взятом в царство эльфов. Эльфы любят его, холят и лелеют. Они изо всех сил бьются, стараясь сделать его счастливым. Лесные чудеса были изображены вдохновенно, и каждая строфа в конце разливалась звенящей, журчащей, как ручей в половодье, удлиненной строкой. Но эльфы не спят никогда, им неведомо, что такое сон. Едва их юного друга, усталого от утех, клонит в дрему, они пугаются: «Он умер, он умер!» — и его расталкивают. И, к глубокой их печали, бедняга в конце концов умирает от недосыпу.

Граф Август расхвалил балладу, счел, что для описания царицы эльфов поэт нашел дивные слова. В юнце, подумал он, однако, про себя, так много буйной чувственности, что надо держать ее в узде, чтобы не повредила вкусу.

— Берегитесь же, — сказал он советнику, — блаженства в царстве эльфов. Для нас, бедных смертных, чем реже радость, тем она ценней. Не говорил ли мудрец: «Только глупый не понимает, насколько половина больше целого»?

Если удовольствие длится вечно, мы рискуем либо им наскучить, либо, — как предостерегает нас юный друг, — умереть.

Тут советнику пришла в голову счастливая идея. Зеленый этот лес, подумал он, может послужить неплохой декорацией для небольшого театрального эффекта.

— Графу, — улыбаясь, сказал он и побернулся к Андерсу, — угодно шутить над маленькой тайной, в которую я его посвятил. Сделаю-ка я и вас моим поверенным, Андерс. Только вы-то уж не смейтесь над старым другом. Я надеюсь в недалеком будущем подарить вам юную покровительницу, которой вы станете читать стихи и которая в красоте наяд ваших, дриад и ундин увидит собственную красоту, как в зеркале.

Как в туманном, серебристом зеркале перед зарею, подумал он.

Молодой человек, стоявший подле двух черных фигур на скамейке, несколько мгновений молчал как бы в глубокой задумчивости. Потом приподнял перед советником шляпу.

Что ж, желаю вам счастья, — сказал он раздельно, — и благодарю, что сообщили. Когда это будет иметь место?

Ах, я сам не знаю. Когда розы расцветут, Андерс, — отвечал советник, несколько сбитый с толку прямым вопросом юнца. Почти тотчас Андерс распростился с графом и со своим меценатом и ушел. Граф Шиммельман, изучавший человеческую природу, проводил его взглядом. Как! — подумал он. Старый хиршхольмский колдун располагает не только ручным домовым и, кажется, готовой принять его домогательства дриадой, но и юным рабом из рода Азров, что, полюбивши, умирают? Ему вдруг стало холодно, он ощутил себя обойденным, отлученным не только от жизни вообще, но в особенности от заманчивых тайн этого майского вечера. Во время дальнейшей беседы с советником он пытливо заглядывал ему в лицо и поймал на нем странное, нежно-вдохновенное и решительное выражение. Граф был потомок воинов, и он подумал с улыбкой: «Das ist nur die Freude eines Helden den schonen Tod eines Helden zu sehen».[132] Но потом он еще вспомнил эти минуты.

Меж тем у графа Августа был истинный талант, было и подлинное счастье, которым многие вы позавидовали, но он предпочитал о них молчать. Он принимал гашиш, но чуть-чуть, умея не злоупотревлять наслаждением. Где-то в мире, уж верно, были у него собратья по гашишу, которые полжизни вы отдали, если б могли тем у него откупить этот дар.

Бредя подле советника по лесной тропе, он думал: «Что-то мне нынче привидится? Опиум, — продолжал он свои рассуждения, — грубиян, хватающий нас за шиворот, гашиш — вкрадчивый восточный слуга, нам в угоду окутывающий мир вуалью. И путем упражнений можно научиться самому выбирать, какими узорами заткать эту вуаль». Он побывал уже индийским раджей, охотился на тигров, сидя на слоне, он наслаждался танцем баядер, был он и директором Парижской оперы, был Шамилем, засевшим со своими повстанцами на перевале за головоломными, заснеженными крутизнами Кавказа. Что вы такое вообразить ему нынче? Не вызвать ли из прошлого росистые майские ночи Ингольстадта под пологом кустов? Но если и стоит — получится ли, и если получится — стоит ли?

132

Герою только радостно видеть прекрасную смерть героя (нем.).