Семь фантастических историй

«Арвид, — продолжала она. — Слыхал ли ты когда-нибудь историю Дон Жуана?» — Она так испытующе смотрела на меня, что мне оставалось ответить, что я даже и оперу про него слышал.

«А помнишь ты, — сказала она, — ту сцену, когда за ним является статуя Командора. Такая статуя стоит на могиле адмирала Испании.»

Я сказал: «И пусть она хорошенько его сторожит».

«Погоди, — сказала Розальба. — Розальба принадлежала Зумале Карреги. Когда она ему изменит, бедной Розальве придется исчезнуть. Но рано или поздно в опере должен быть пятый акт. Ты, моя себерная звезда, — ты будешь героем. И честь твоя, как у женщины, поставлена тут на карту. Ты не пожалеешь и самой Марии Магдалины. Розальба — сверкающий мыльный пузырь, и, когда ты его разобьешь, тебе останется лишь мокрое место — не более. Но ей пора исчезнуть. Люди здесь и даже сам ее создатель чересчур тесно меня с нею евязывают. Ты ей даришь великиий трагический конец. Никто другой на свете, я думаю, не мог вы лучше тебя справиться с ролью в этой трагедии. Ты достоин в нее войти.»

«Так впусти же меня», — простонал я.

«И тебе совсем не жаль бедной Розальбы? — спросила она. — Что она потеряет последнее свое привежище, навеки гонимая и проклятая, — это тебе все равно?»

«Это тебе меня не жаль!» — крикнул я.

«Ах, как ты ошибаешься, — сказала она. — Я так страдаю, так беспокоюсь о тебе, Арвид. Тебя ожидает страшное будушее — уничтожение, пустыня — ужасная судьба! Если бы я могла тебе помочь! Но это невозможно. Мысль о Розальбе не принесет тебе пользы. Пример ее тебя не вразумит. Воспоминание об этом часе одно и поможет тебе, но и в этом я не уверена. Ах, друг мой, если для твоего спасения я подарю тебе прекрасного коня — он стоит наготове, оседланный, в стойле, чтоб унести тебя прочь, спасти от общего нашего падения и проклятия, — и пошлю мою камеристку тебе его показать, — согласишься ты следовать за нею?»

Она вытянулась во весь рост, все еще упираясь рукою в грудь, тогда как моя левая рука была у нее на груди, и произнесла торжественно, как сивилла:

«Ведь скоро будет слишком поздно, мы услышим роковые шаги на лестнице — мраморные на мраморе.»

Тут темные волосы ее, обычно свисавшие вдоль щек двумя локонами, откинулись назад с бледного лица, и я увидел, что и впрямь она отмечена ведьмовским тавром. Он левого уха к ключице белой змейкой бежал глубокий шрам..

При этих словах барона Пилот крикнул:

Что? Что ты такое говоришь?

Я сказал, — отвечал барон терпеливо, довольный произведенным впечатлением, — что от левого уха к ключице у нее белой змейкой бежал глубокий шрам.

Я это слышал! — крикнул Пилот. — Зачем ты повторяешь мои слова! У шляпницы из Люцерна мадам Лолы был точно такой же шрам, и я тебе только что его описывал.

Я ничего такого не слышал, — сказал барон.

Разве я не рассказывал? — крикнул Пилот, обращаясь ко мне.

Я не ответил. Я думал: конечно, мне это снится. Теперь-то ясно, что это сон. Гостиница, Пилот, шведский барон — все-все входит в сновидение. И — Боже милостивый — это сущий кошмар по всем правилам! Да, я окончательно лишился рассудка, еще миг — и через эту дверь войдет Олалла, стремительно и легко, как всегда она является в снах.

И я не спускал глаз с двери.

Время от времени, пока мы пили и беседовали, снаружи входили новые гости, садились тут же либо проходили во внутренние помещения гостиницы. И вот дама со служанкой вошли и поспешно, опустив взоры, прошли мимо нас. Дама была в черном плаще и шляпе, скрывавших лицо и фигуру. У служанки волосы были уложены на швейцарский манер, и она несла несколько шалей. Ове выглядели такими скромницами, что даже барон не удостоил их более чем беглым взглядом. И только когда они уже ушли, Пилот вдруг оборвал свой пылкий спор с бароном и застыл, как статуя, глядя им вслед. Когда мы спросили его, смеясь, — а мы достаточно выпили, чтобы находить смешное друг в друге, — что с ним случилось, он обратил к нам большое розовое лицо.

— Это она! — крикнул он, ужасно волнуясь и приходя в еще большее волнение от звуков собственного голоса. — Это мадам Лола из Люцерна!

Итак, блеснула молния безумия, но поразила она Пилота, не меня. Однако никто не знал, что будет дальше, и после его выкрика мне показалось, что дама эта мне знакома. Пилот уже рвал на себе волосы.

— Полно, полно, старина, — сказал я, ехватив его за руку. — Что пользы беситься. Пойдем-ка лучше вместе и спросим у портье. Уж он-то должен ее знать и нам расскажет, что это повитуха из Андерматта, ничего общего не имеющая с Орлеанской девой.

Не переставая смеяться, я потащил его к портье и стал расспрашивать старого лысого швейцарца о вновь прибывших. Он был углублен в пересчитывание элегантных саквояжей и не удостаивал нас ответом.

— Послушайте, — сказал я ему. — Ваша мелкая услуга не останется без крупного вознаграждения. Не скажете ли вы, кто эта дама в черном плаще — революционерка, ответственная за убийство капеллана епископа Галленского? Или святая, поевятившая свою жизнь памяти генерала Зумалы Карреги? Или она римская проститутка?

Старик уронил карандаш и уставился на меня.

Помилуй вас вог, добрый господин, что вы такое говорите! — вскричал он. — Дама, что сейчас прошла через столовую, стоящая у нас в нумере девятом, — не кто иная, как супруга господина советника Хербранда, из Альтдорфа. Советник, чуть ли не самый важный человек в городе, остался вдовцом с большим семейством. Нынешняя госпожа советница — вдова испанского винодела, имеет недвижимость в Тоскане, почему и вынуждена вечно путешествовать туда-сюда. В Альтдорфе, где три внучки мои живут в услужении, все ее уважают. Она задает во всем городе тон и страсть как хорошо играет, говорят, в карты.

Ну, Пилот, — сказал я, препровождая его обратно в столовую, ибо в своем потрясении он так и остался бы стоять, буде я выпустил его плечо, — загадка наша решилась весьма прозаически. Мы можем спокойно спать нынче ночью в наших нумерах восьмом и десятом, каждый имея госпожу советницу своею соседкой.

Я не смотрел перед собою и наткнулся на человека, который с тросточкой в руке неспешно продвигался через столовую в том же направлении. Я извинился, обходя его, он слегка приподнял цилиндр, и я узнал старого еврея из Рима, Марка Кокозу. Он тотчас прошел дальше и исчез за той же дверью, которая скрыла даму в черном.

На мгновенье при виде этого бледного лица и глубоких темных глаз меня охватил ужас, но тотчас он сменился бешенством. Я весь трясся с головы до пят. Меня разозлить нелегко, ты сам знаешь, Мира, так было и в юности. И когда меня наконец охватывает гнев, я испытываю великое облегчение. Так было и тогда. Я вел себя как дурак, я и был одурачен, измучен, разочарован, долго бездействовал, и отчаяние мое достигло высшей точки ко времени встречи с приятелями в гостинице. Ну вот, думал я, если все в мире ополчилось против меня и все одинаково чудовищно — настала пора бороться. Так мне тогда, по крайней мере, казалось. Потом уж я понял, что дело было не во мне, что вся перемена произошла оттого, что она была рядом. Прошла в шести шагах от меня, повеяла на меня своими юбками и высвободила мое сердце, и снова ветер жизни наполнил мои паруса, и меня подхватило течением.

Я посмотрел на моих товарищей и увидел, что оба они узнали еврея. Они окаменели от изумления. Подверглись воздействию тех же высших сил, что я сам, — если только не были плодом моего собственного воображения. Но меня это не занимало. Я уже решился бросить вызов судьбе. Я вынул из кармана мою визитную карточку, написал на ней имя старого еврея и — в самом лучшем вкусе — вызов на картель. Я требовал немедленной встречи и тотчас отослал мою карточку к нему в нумер с лакеем. Я ничуть не боялся старика, которого Олалла называла своею тенью. Я не сомневался, что он — орудие дьявола, но рвался его увидеть. Лакей, однако, вернулся с известием, что это невозможно. Старый господин уже лег, велел своему камердинеру принесть ему горячего питья, заперся и велел его не тревожить. Я объяснил юному швейцарцу, что дело идет о предмете чрезвычайной важности, но он отказывался мне помочь. Он, мол, знает этого старого еврейского господина, который ездит в собственной карете со своими слугами и владеет несметным богатством.