Семь фантастических историй

И отчего приключилась с тобой такая перемена? — спросил Линкольн.

Ах, — отвечал Мира, снова приняв прежнюю унылую позу, — я слишком долго жил и утратил способность пугаться. Когда слишком знаешь мир, поэм про него уж не сложишь. Когда беседуешь накоротке с призраками и чертями, твои заимодавцы для тебя делаются куда страшнее их. Ставши рогоносцем, уж не боишься оврести рога. Слишком хорошо я знаю теперь жизнь. Уж она меня необманет, не убедит, будто все вокруг не одно и то же. Свет и тьма, друг и враг — не все ли, в сущности, равно? И как же пугать других, если сам забыл, что такое страх? Некогда была у меня одна поистине трагическая история, зажигательная, леденящая, нравившаяся всем, — история о прекрасном юноше, которому отрувили нос и уши. Теперь я никого бы не мог ею напугать, если б и захотел, ибо сам убедился, что обходиться без них не многим хуже, чем иметь их в наличии. Вот отчего ты видишь меня перед собою тощим и в рубище, товарищем Саида по бедности и невзгодам, а не на ступенях трона, под лаской могучих владык, любимцем судьбы, каким был юный Мира когда-то.

— А почему вы тебе, Мира, — сказал Линкольн, — не сложить страшную историю о бедности и отверженности?

Нет, — отвечал сказитель гордо, — таких историй не рассказывает Мира Йама.

Да, увы, — сказал Линкольн и побернулся на бок. — А как подумаешь, Мира, что есть жизнь, если не сложнейшая и точно налаженная машина, перерабатывающая кругленьких, резвых кутят в слепых шелудивых псов, гордых боевых коней — в жалких кляч, а цветущих юношей в шелках, которым мир сулит великие страхи и восторги, — в слабых старцев со слезящимися глазами, которые пьют толченый носорожий рог.

Эх, Линкольн Форснер, — сказал безносый сказитель, — как подумаешь, что есть человек, если не сложнейшая, точно налаженная машина, перерабатывающаякрасное вино Шираза в мочу? Позволительно даже спросить: какая нужда насущней, какое наслажденье острей — пить или мочиться? Но что, однако, произошло в промежутке? Сложена песнь, подарен поцелуй, убит клеветник, зачат пророк, свершился праведный суд, изобретена веселая шутка. Мир некогда пил сказителя Миру. Мира ударял ему в голову, веселил кровь, и она закипала в жилах. Теперь яна пути вниз. Прошло опьянение. Скоро миру придет пора мной помочиться, да я и сам не знаю, не лучше ли, чтобы это было поскорей. Но истории, которые я сложил, — они останутся.

Но как тебе удается покуда сохранять хорошую мину при плохой игре, которую играет с тобою жизнь, спеша тебя исторгнуть? — спросил Линкольн.

Я вижу сны, — сказал Мира.

Видишь сны?

Да, благодарение Господу, всякую ночь, едва я усну, я вижу сны. И в снах я еще ведаю страх. Со мною случаются ужасные вещи. Часто я несу с собою сквозь сны что-то бесконечно для меня драгоценное, как, я знаю, не бывает драгоценно ничто наяву, и мне чудится, что я должен уберечь эту драгоценность от страшной неминучей беды, каких тоже наяву не бывает. И еще мне чудится, что, потеряй я свое сокровище, я погиб — ну, хоть я знаю, что наяву никто никогда не погибнет, что бы ни потерял. Тьма в снах моих полна несказанного ужаса. Но какой сверкнет иногда дивный побег, какая божественная ловитва!

Он помолчал немного.

— Но еще больше привлекает меня в снах, — продолжал он, — то, что мир вокруг меня создается сам собою, не требуя от меня ни малейших усилий. Наяву, к примеру, если я решил отправиться в Гази, я должен приторговать лодку. Я должен закупить и уложить провиант, я должен, может быть, грести против ветра, я, того гляди, волдыри себе натру на ладонях. Ну, а доберусь я до места — что дальше? Обо всем приходится думать. А во сне я просто оказываюсь на длинной каменной лестнице, поднимающейся от самого моря. Этой лестницы я никогда прежде не видел, но чувствую, что подниматься по ней — великое счастье, и она меня приведет к неслыханным чудесам. Или вдруг — я на охоте, среди долгой гряды пологих холмов, и вокруг меня лучники и собаки на сворках. Но на какого зверя охота, зачем — я не знаю. Раз как-то во сне зашел я с балкона в комнату, и было раннее утро. На мраморном полу стояли маленькие женские сандалии, и я тотчас подумал: это ее сандалии, и сердце мое при этой мысли замерло и покатилось от счастья. А ведь я ничего не делал ради этой женщины, ничего не предпринимал ради этого счастья. А то, бывает, я знаю, что за дверью стоит большой черный человек и хочет меня убить. Но я ничего ему не сделал плохого, ничем не заслужил его ненависти, и мне остается ждать, покуда сон сам мне разъяснит, как от него уберечься, ибо своими силами мне не спастись. Воздух в снах, особенно после того, как я посидел в застенке с Саидом, всегда очень высокий, и себя я вижу всегда крошечным, затерянным на великом просторе или в огромном доме. Во всех этих снах юноша не обнаружил вы ничего примечательного, но для меня в них сейчас та отрада, какая бывает в возможности помочиться, когда выпито вино.

— Мне это незнакомо, Мира, — сказал Линкольн. — Я сплю почти без снов.

— Ох, Линкольн, да пребудут дни твои вовеки, — сказал старый Мира. — Ты снов видишь больше, чем я. Или я не узнаю сновидца, едва на него гляну? Ты видишь сны наяву, на ходу. Ты ничего не предпринимаешь, чтоб найти собственную дорогу. Ты ждешь, пока мир сам собою не сложится вокруг тебя, и ты откроешь глаза, чтоб увидеть, куда тебя занесло. Это твое нынешнее путешествие, Линкольн, — ведь и оно тебе снится. Ты предоставил волнам судьбы выплеснуть тебя на неведомый берег, и завтра ты откроешь глаза, чтоб увидеть, куда тебя занесло.

И чтоб увидеть твои небесные черты, — сказал Линкольн.

Знаешь ли ты, Тембу, — вдруг, помолчав, сказал Мира, — что, если, сажая кофейное дерево, погнуть стержневой корень, оно погодя пустит малые тонкие корни у самой поверхности? Такое дерево не дает плода, но цветет оно пышнее других.

Эти тонкие корни — сны дерева. Пустив их, оно может не думать уже о погнутом стержневом корне, с их помощью оно живет — короткое время, но все же. Или, с твoero разрешения, с их помощью оно умирает, ибо видеть сны у человека воспитанного есть способ самоубийства.

Когда ты с вечера не можешь уснуть, Линкольн, вовсе не надобно воображать, как учат иные, длинный ряд овец или верблюдов, входящих в ворота, ибо все они идут в одном направлении и мысли твои потекут за ними следом. Думай лучше о глубоком колодце. И на дне колодца пусть в самой середине бьет ключ, и маленькие ручейки бегут от него во все стороны, как звездные лучи. Пусти свои мысли следом за этой водою, не в одном каком-нибудь направлении, но во все стороны, и ты уснешь. Когда ты научишь свое сердце делать это так, как пускает кофейное дерево мелкие корни, — ты умрешь.

Значит, ты полагаешь, беда моя в том, что я не хочу позабыть свой стержневой корень? — спросил Линкольн.

Да, — сказал Мира, — Верно, беда твоя в этом, если только, подобно многим твоим соплеменникам, ты изначально не был лишен стержневого корня.

Если только так, — сказал Линкольн.

Некоторое время они плыли молча. Раб поднял к губам флейту и попробовал несколько тонов.

— Почему Саид нам не скажет ни слова? — спросил Линкольн.

Саид поднял взгляд и улыбнулся, но ничего не сказал.

— Потому что он размышляет, — сказал Мира. — И наша беседа ему не кажется занимательной.

— О чем же он размышляет? — спросил Линкольн.

Мира подумал немного.

Собственно, — сказал он, — для всякого человека неглупого могут быть лишь два направления мыслей. Первое: что мне делать в следующую минуту, или нынче ночью, наутро, завтра вечером? И второе: для чего создал Бог мир, и море, и пустыню, коня, ветер, женщину, и янтарь, и вино, и рыбу? Саид размышляет либо о первом, либо о втором.

Быть может, он видит сны, — сказал Линкольн.

Нет, — сказал Мира, подумав, — это не для Саида. Саид покуда не умеет видеть сны, мир покуда пьет Саида. Саид ударяет ему в голову, жарче гонит кровьпо жилам. Быть может, сердце мира ускоренно колотится от Саида. Нет, он не видит снов, но, быть может, он молится. Едва человек перестает молиться, он пускает мелкие корни, и вот тогда он видит сны. Саид, быть может, молится сейчас и кидает к ногам Творца свою мольбу с той силой, с какою Ангел кинет в мир звуки Своей трубы в день Суда, с той силой, с какой совокупляются слоны.